— Благо, вслух не начали читать, — улыбнулась девушка, все еще смотря куда-то в сторону. Мэтту было жаль ее. Он чувствовал с ней какую-то связь, будто их объединяет нечто очень важное и значимое. Елена же не ощущала ничего.
Она замерла, и Мэтт повернулся назад. Стоящий в проходе человек поднес палец к губам и отрицательно покачал головой. Донован видел этого парня раньше — он встречал Елену возле колледжа. Девушка о нем ничего не рассказывала, но между ней и ним было что-то — в этом сомнений не было.
Тишина растянулась на двадцать или тридцать секунд. Это время особенно сильно ощущаешь, когда видишь только черный бесконечный космос.
— Кто там? — произнесла она, будто смотря в сторону входа. Ее взгляд был бездвижен, но сконцентрирован на чем-то, что видела только она.
— Это… Это твой отец, — он взял девушку за руки, присаживаясь к ней ближе. Мэтт знал, что Елена скалится, если ей говорят, что ее пришел оповестить ее родитель. И Донован вспомнил это прежде, чем отдал отчет своим действиям.
Девушка сидела на кровати, свесив ноги. Мэтт сидел рядом. Возле кровати стояла табуретка, к которой тихо подошел незнакомец. Елена прислушивалась к шагам, но будто не слышала их.
Деймон видел совершенно другую девушку. Из роковой она стала самой обычной. Самой непримечательной. Пальцы левой руки перемотаны. Руки и ноги покрыты фиолетовыми и кровавыми пятнами. Елена марала полотна, а жизнь помарала ее. Равноценно, но все равно болезненно.
Деймон внимательно вглядывался в нее, изучая взглядом каждый шрам и каждую царапину. Каждый ушиб, каждую ссадину он осматривал, потому что знал боль этой природы. Его избивали в грязных подпольных клубах, на ринге и в парках. Ее избили за какие-то пару месяцев.
Она сама приложила к этому немало усилий, но каждый человек в некоторым смысле мазохист, тут уж сомнений не было.
Деймон не видел Мэтта, но Мэтт видел Сальваторе, внимательно вглядывающегося в пациентку и сжимающего плотно челюсти то ли от жалости, то ли от отвращения — определить было трудно. И что самое удивительное — Елена видела гостя. Она смотрела прямо на него, хоть и не видела его. Ее руки в руках Мэтта были расслабленными, но холодными.
Девушка медленно высвободила руки. Она постепенно шла на выздоровление — Мальвину подлатали. Осталось только приобрести человеческий вид, а с остальными ранами можно смириться — они уже не так сильно болели.
— Мой отец быстро преодолевает расстояние, — произнесла она. — У него нет этой крадущейся и тихой походки. Нет такой выдержки.
Она положила руки на колени. На правой скуле был выцарапан небольшой шрам. Он пройдет со временем. Елена будет маскировать его под слоями тональника или пудры. Но сейчас он сиял тонкой алой нитью. Сейчас Елена была чем-то похоже на того, кто когда-то назвал ее врагом.
— Пожалуйста, Мэтт, — она повернула голову в его сторону. Положила здоровую руку на его лицо. — Это мой старый друг.
Он кивнул, сказал, что зайдет чуть позже и вышел.
Они остались вдвоем, они не общались друг с другом полтора… уже почти два месяца. Все, что раньше горело, уже не беспокоило. На душе было спокойно, а сердце отбивало ровный ритм, что у него, что у нее. И никаких слез, никакой неловкости или нечто похожего на напряжение. Все остыло. Ведь раскаленные до безумия пустыни остывают, когда солнце прячется за линией горизонта. Ведь после самой утомительной жары всегда наступают холода. Так сама Природа велела.
Они были не на равных. Она не могла видеть его. Она не могла прочитать эмоции во взгляде. Но могла бы разгадать их по тону голоса, если бы Деймон заговорил. Если бы он был… Впрочем неважно. Все равно ведь эта встреча — брошенная кость нежности, элементарная вежливость.
— Триумфальное возвращение.
Его голос разбил хрусталь молчания. Он осколками рассыпался к ногам. Мальвина почувствовала поцелуи холода на своих плечах и вцепилась руками в края кровати. Она почувствовала боль в ногах. Ко второй неделе пребывания в больнице она все еще чувствовала себя разбитой.
Она все еще думала, что лежит там, на асфальте.
Девушка не осмеливалась повернуть голову в сторону мужчины. Все равно она его не увидит. Все равно будет смотреть только на чернь той действительности, что ее окружает.
— Мне сказали, что у тебя временная потеря зрения…
Девушка кивнула. Она по-прежнему не ощущала ничего, что ощущала раньше в присутствии Добермана. Но даже несмотря на это, ей хотелось избежать этого общества.
Она стала правой рукой шастать по кровати, чтобы собрать раскиданные по ней ручки.
— Обещают сделать операцию послезавтра… — она собрала ручки и положила их на тумбочку. Привычные действия в привычной обстановке, привычные эмоции.
Почему же невозможно выдавить и слова? «Потому что все уже сказано», — подсказал голос в голове, который Гилберт хотела бы заглушить.
— И что ты чувствуешь? — он выдержал некоторую паузу, прежде чем решил задать этот вопрос. Елена снова положила ладони на колени, все еще смотря куда-то в сторону.
— Тело болит, но мне держат на обезболиваю.
— Нет, Елена, — первый раскол ледяного спокойствия и абсолютного безразличия. В памяти Елены этот властный, не терпящий возражений голос вряд ли когда-нибудь исчезнет или сотрется. Мальвина помнила его, и ей казалось, что она вряд ли сможет забыть.
Но его холод, его бескомпромиссность — все это оживало, все это будто вырывало из настоящего и кидало в прошлое. Гилберт чувствовала, что она получила какую-то возможность окунуться в минувшие чувства и события. Она вновь начала ощущать эту требовательность Добермана.
— Что ты чувствуешь? — уточнил он. Теперь к властности прибавлялось и понимание. Доберман всегда ее понимал, именно поэтому ее так тянуло к нему, вне зависимости от того, что она чувствовала — ненависть, презрение, благодарность, азарт или страсть.
— Поначалу было страшно. А теперь будто мир прежним становится… — медленно повернулась к нему. Она не видела его. Он не видел ее из-за отсутствующего взгляда.
Но им обоим казалось, что только сейчас они могут поговорить по-настоящему. Сейчас, когда эмоции немного поутихли.
Но уже не хотелось выяснить причины поломки потонувших кораблей. Теперь они плывут на новых, гораздо более крепких и сильных суднах.
— Все стараются поддержать, — продолжила Елены. Раньше им обоим не хватало времени, чтобы высказаться. Теперь времени было навалом, но не осталось слов. — А я не хочу этого. Я вообще не хочу говорить обо всем этом. Хочу о чем-то постороннем.
Он рассматривал ее. Теперь ему было это позволено. Теперь зрелище было лишено эстетики. Теперь шарма и рока не было. Фарфоровая куколка разбилась, и царапины испортил прежний товарный вид.
Деймон медленно поднялся подошел к кровати и сел рядом. Это было неожиданно для них обоих. Но бежать Елена вряд ли бы смогла, а Деймон почему-то не захотел. Он осмотрел девушку с другого ракурса. Она осталась прежней. Она смотрела в стену. Вернее, ее взор был туда устремлен. И молчание снова стало причиной звенящей тишины в этой комнате.
— Откуда узнал?
— Птичка напела… — он достал из кармана сверток и положил его девушке на колени, не дотрагиваясь до нее. Просто им не положено прикасаться друг к другу. Это чревато.
А Елена ощущало только одно — она может не претворяться. Может не смеяться, натягивая фальшивые улыбки и делая вид, что она держится. А Елена ощущала только одно: что бы не случилось в прошлом и будущем — Деймон был и останется единственным человеком, с кем она может быть настоящей. Иногда такое случается. Иногда ты обретаешь друга, с которым не ходишь в кино, с которым не делишься мыслями о неудачных романах и флиртах, с которым не бухаешь по выходным в пыльных липких барах.
Но с которым можешь быть собой.
Может, пересмотрим понятие о дружбе как-нибудь на досуге?
— Это чтобы ты не сдохла от скуки.
Девушка правой рукой и здоровыми пальцами левой руки развернула какую-то бумагу и ощутила под пальцами картонную маленькую коробочку. Она нащупала концы крышки и медленно снял ее, дотронулась до содержимого и вытащила его. Она смотрела в стену, ощущая под пальцами нечто холодное, чем-то похожее на нечто среднее между пейджером и мобильным телефоном. Деймон смотрел на девушку, ожидая ее ответа.
