— И что было дальше? — спросил Сальваторе, выводя из воспоминаний, которые не поблекли, как Тайлер не старался. Он поставил бутылку на пол, положил локти на стол, развернувшись всем корпусом к другу. Он смотрел ему в глаза, нисколько не чувствуя желания или стремления отвести или спрятать взгляд.

Сальваторе тоже положил локти на стол, тоже приблизился. Осколки его взгляда остались прежними. Деймон не менялся. Если не брать в расчет новое жилище.

— Что последовало дальше?

Дальше она прижала его к дверному проходу, засмотрелась в его глаза на несколько секунд, чтобы утонуть в глубине. Раствориться в ней… Раствориться в ком-то чужом, чтобы обрести себя вновь — вовсе не преступление. В негласной конституции нашей поганой жизни такое возможно.

На это решаются многие.

Она вновь поцеловала его, ее пальчики коснулись краев его футболки. Девушка медленно стащила футболку. Шаг вперед. Еще вперед. Джоа оказалась зажатой между другой стеной прохода и телом Тайера Смоллвуда. По ее телу прошли мурашки, ее сознание совершило скачок, — и Хэрстедт впала в беспамятство.

— А дальше… — он чувствовал напряжение, безысходность и тоску с того момента, как перешагнул границу. Он чувствовал это на протяжении всей своей командировки. И он думал, что если все это дерьмо закончится, что если он выберется из этой передряги живым, он залатает все прежние раны.

Он ошибся. Латать было нечего. Само срослось.

— Дальше она сказала, что мы — потерянное, деградирующее поколение, которое рождается в зле, алчности и жестокости и которое умирает в зле, алчности и жестокости… Мол, мы настолько привыкли к этому дерьму, что уже воспринимаем его как нечто нормальное. Но даже это не убивает в нас веру в то, что однажды мы найдем того человека, с кем сможем забыть о собственном одиночестве.

Во взгляде Деймона не было блеска ярости, ревности, боли, досады или удивления. Он смотрел на друга, смотрел на него внимательно, внемля каждому слову, словно он слышал эту исповедь еще до того, как Локвуд принялся ее озвучивать.

— Сказала, что самое отвратительное заключается в том, что мы находим этого человека, потому что желания и мечты всегда сбываются. Находим, но принять не можем, потому что это кажется нам тяжелым, непосильным, неподвластным. И поэтому мы вечно бежим, бежим и бежим…

Тени замерли, когтистые лапы безвольно повисли в воздухе, замерев от удивления или в ожидании дальнейших действий.

А на губах Сальваторе появился оскал. Тот оскал, который был свойственен только Доберману. И Тайлеру показалось, что Деймон слишком хорошо вживается в образ того, кем его нарекли. Неофициальное крещение, если хотите. Посвящение, если вам недостаточно.

Доберман кивнул, а потом поднялся. В темноте что-то блеснуло, но Локвуд не успел сообразить, — блеск тут же исчез. Когти веток словно стали копошиться на стенах, как женщина, постукивающая по стене ногтями в ожидании или в предвкушении чего-то, что доступно только ей.

Деймон открыл холодильник и достал оттуда две банки пива в жестяных банках. Он сел обратно, одну банку протягивая другу и спокойно открывая другую.

— Я уже почти забыл об этом, а ты снова вскрываешь швы и достаешь гнилые нитки… Мне кажется, это нечестно.

Козырь был в рукаве Сальваторе, а не в рукаве Локвуда. И Тайлер снова оказался в дураках. Пройдя через мучения, выборы, безумие и последствия, обретя свое новое «Я» и почти уничтожив старое, Тайлер все равно проиграл. Тайлер всегда проигрывал. В этом мире кто-то должен проигрывать. Ну так, для статистики.

— Она сказала? — безмолвный вопрос как штопор — пробка выскочила, и наружу вылилось давнишнее вино разочарования. Чем дольше стоит, тем крепче — уже давно известно.

— Нет, — ответил он, делая несколько глотков прохладного пива, которое остужало горло. Не так сложно говорить, как сложно слушать. Потому что ты должен жить с этим как-то. Потому что грязное прошлое твоего знакомого автоматически становится и твоим грязным прошлым.

— Тогда как?

Теперь Доберман перевел взгляд на стену. Но нашли тучи, и безумные тени слились с темнотой. Деймон посмотрел на Тайлера.

— Это ведь только кажется, что никто ничего не замечает. Это ведь только кажется, что все прошло, никто ничего не заподозрил в настоящем и уж тем более не заподозрит в будущем, но Тай, — Локвуд придвинулся к нему. Осколки стали вновь таять. Это замечалось, потому что голубой цвет становится серым, становился цвета дыма, которые переливается со спектрами пепельно-голубого, — это все равно чувствуется, даже если никаких грязных слухов действительно не было. Даже если нет никаких изменений в поведении или отметин на теле — это все равно ощущается. И ты знаешь это не хуже меня, потому что когда ты вернулся к Елене — ты тоже понимал, что ты мелкая трещина недосказанности, которая была, превратилась в многокилометровую пропасть. А знаешь, почему мы этом всегда замечаем?

Локвуд ожидал, что пальцы Сальваторе еще сильнее вдавятся в банку, но Деймон был спокоен. И его голос оставался таким же ровным и уверенным, как и в самом начале.

— Потому что тот, кого ты любишь, начинает сравнить. Начинает засматриваться на тебя чуть дольше обычного, следить за языком во время ссор, когда мозги отключаются на хер. И все, что тебе остается — закрыть глаза и продолжить жить; и продолжить существовать дальше, делая вид, что все действительно было как прежде, потому что ты любишь так, блять, сильно, что сердце разрывается на ошметки, соединяется, а потом вновь разрывается. А потом стирается, затаптывается, задвигается на дальнюю полку и больше не извлекается до самой финальной серии вашего дешевого сериальчика.

— И почему же тогда ты не отбил Елену?

Сальваторе усмехнулся. Он слышал, как его сердце чуть екнуло, а потом вновь забилось в ровном ритме. Перед его мысленным взором возник образ другой девушки, и Деймон точно знал, что ради нее он пойдет на все. Что уж ее он точно никому не отдаст.

— Потому что ты внес за меня залог. Потому что ты вытаскивал меня из полицейских участков. Потому что ты спас жизнь девушке, которую я любил. Потому что твоя щедрость не могла сравняться с твоей минутной слабостью. Потому что ты любил Елену. Я не знаю любишь ли сейчас, но ты любил ее. Ты заслуживал ее.

Доберман медленно отстранился, оперся о спинку стула и, отведя взор своих серо-голубых глаз, сделал еще несколько глотков. Тайлер вновь посмотрел на стену — на ней заплясали тени, пускаясь в быстрый ритм ударов его сердца. Тайлер не прикоснулся к пиву, но он дотронулся до души своего… очень давнего знакомого.

Книги пригодны для конкретного контекста — в этом Бонни была права. Но она упустила лишь одну маленькую деталь — мы действительно не знаем тех, кого мы любим. Не знаем, хотя нам известно как выглядят скелеты в шкафу, как скребут кошки в их душах, как рычат монстры и пляшут демоны. Не знаем, даже если живем бок о бок несколько лет подряд, доверяем самое сокровенное и узнаем то, чего до нас не знал еще никто. Не знаем, ровно как и не знают нас.

7.

Елена окончательно пришла в себя к концу недели. И теперь, когда отеки немного спали, девушка могла открыть глаза.

Она их открыла, но увидела лишь темноту. Сплошную темноту, настолько неприглядную, что невозможно было разглядеть даже очертания предметов. Девушка прошептала чье-то имя. Ее рука дернулась в правую сторону. Иглы от капельниц остервнелыми любовницами впились в кожу, и девушка вскрикнула. Она снова протянула руку, и ее кто-то схватил.

— Кто здесь? — прошептала она в темноту.

«В ней спокойствие. В ней спокойствие. В ней спокойствие!».

— Это я, родная. Это я.

Девушка выдернула руку посмотрела в сторону говорящего, но она не видела очертания человека. Гилберт узнала этот голос, но страх захлестывал ее настолько, что сейчас даже душевные травмы отошли на второй план.

— Который час? — спросила она, начиная ощупывать края кровати, словно что-то ища.

«В темноте спокойствие! Спокойствие в темноте! В спокойствии темнота!»