Он подошел быстро, схватил ее за плечи, внимательно посмотрел в ее глаза. Искры больше не метались. Горел маленький огонек. Огонек свечи. Свечи, которая не потухает, лишь затмевается более яркими искрами, более яркими желаниям. Поддаваться порывам (высоким или низким) — не порок. Это сущность человека.
— Сможешь. Я снял тебя с занятий на завтра. Материал ты будешь озвучивать тот, что сама готовила. Понимаю, что мне следовало сделать это раньше, но я сам только сегодня до этого додумался. Вот…
Он отпустил ее, взял какие-то листы со стола и всучил их девушке. Та схватила их, но это был скорее рефлекс, чем осознанное действие. Мальвина во все глаза смотрела на Харрингтона, чувствуя сковывающие цепи раскаяния на своих запястьях. Они гремели, звенели, звучали в голове.
— Тут я накидал самое основное. Посмотришь, может сможешь что-то добавить.
Она кивнула. Потом вдруг поняла, что застыла в одной позе, сделала выход, расслабила мышцы. Гилберт рада бы сесть на несколько минут, но ей нельзя надолго задерживаться с кем-то в одной комнате наедине. Она ведь как вирус — уничтожает все живое вокруг себя. Гилберт продолжала стоять, сжимая листы и не сводя пронзительного детского взгляда с мужчины.
— Спасибо.
Она сожалела о содеянном, но умом понимала, что ничего не исправить, а потому продолжала жить дальше. В этом была ее порочность — перешагивать и идти дальше. Перешагивать и идти дальше. Перешагивать и идти дальше, даже если идти уже не хочется.
Но иногда стоило останавливаться.
— Мне жаль, — прошептала она, чувствуя как ком подкатывает к горлу. — За все, что я наговорила. Мне жаль.
Она не хотела перебарывать слезы. «Мне жаль» звуччало жалко и низко на фоне того, что было сказано и сделано раньше. Но Елена не умела молчать о своих чувствах: ни об отрицательных, ни о положительных.
— Все в порядке, — улыбнулся он. — Не переживай так.
Слезы стягивали кожу. Гилберт искала что-то, что ее бы отвлекло. Она хотела вновь забыться в клубах, вновь сбежать.
Но именно в эту чертову минуту она решила быть собой. Девушка ринулась к Десмонду, бросилась ему на плечи и крепко его обняла. Рыдания вырвались наружу. Вместе с рыданиями наружу (впервые) стал вытекать яд. Он будто проступал на коже, а потом испарялся, шипя как масло на огне. Дес обнял ее в ответ, эту дикую пантеру, которую нельзя приручить и невозможно бросить раненную в пустыне. Он обнял ее потому, что та в этом нуждалась. Нуждалась в тепле. Нуждалась в поддержке.
— Мне жаль, — продолжала она, прижимаясь к Десу еще плотнее. — Я… О черт!.. Если бы я только могла…
— Тч-ч-ч, — он тоже в ответ прижался к ней еще сильнее. Елена, рисующая на полотнах свои страхи, вымещающая на близких свою ненависть, свой яд, теперь поняла одно: никто в случившемся кроме нее не виноват. Винить судьбу как винить кирпичную стену, как винить какой-нибудь фонарный столб. Винить близких — все равно что угрожать им пистолетом, который при этом все равно ранит тебя.
— Послушайте, — она отстранилась, чтобы посмотреть в его глаза. Ее пальцы вжимались в его плечи. Листы, которые он ей дал, рассыпались по полу. — Со мной нельзя. Я проклятая, понимаете? — она положила ладони ему на лицо. — Все, кто был со мной, все сломались. А я не могу! Не могу еще и вас разрушить! Потому что вы хороший. А я мерзкая. А я всего лишь маленькая дрянная потаскушка!
Она приблизилась к нему в ту же секунду, оставив на его щеке пламенный поцелуй; мгновенно оторвавшись от него, скинув его руки, она ринулась вон из кабинета.
Ей надо было спрятаться где-то, чтобы он не побежал за ней, чтобы не остановил, не забрал к себе на неделю, где выхаживал бы. Одновременно Елена чувствовала себя грязной от осознания той мысли, что она поддается ласке любого человека, а потом топчет его вместе с грязью.
Девушка пробежала мимо туалета, завернула за угол и, поднявшись вверх по лестнице, спряталась в каком-то подвальном помещении. Оказавшись в темноте, Гилберт спустилась вниз по стене, закрыла лицо руками и сдержала крики. Призраки возвращались наружу. Они всегда возвращаются, когда чем-то обижены или недовольны. Всегда. Жизнь не вечна, но чувства — вполне. И они обретают некую форму даже после того, как сам человек умирает. Они возвращаются в виде приведений, прячущихся в углу, в виде ночных кошмаров, бессонниц, таблеток, случайных дешевых друзей. Они возвращаются, потому что мир стремится к балансу: каждый преступник должен быть наказан.
Когда Елена вышла наконец из подвала, было уже около восьми вечера. Деса не было — Гилберт знала. Она забрала вещи из пустого гардероба и одевалась внизу. Ее эмоциональное состояние было ужасным. На смену человечности пришла ярость.
— Елена! Наконец-то я тебя поймала! — Кэролайн одернула подругу, увидела ее не очень привлекательный вид, и Гилберт показалось, что ту передернуло. Конечно, маленькие дрянные потаскушки не приятны взору маленьких правильных принцесс.
— Что случилось?
— У меня любовь, Кэролайн, — срываться на ней было последним, чего бы хотела Мальвина. Но Форбс не давала ей проходу чуть ли не с первых дней — пора было расставить акценты. Пора было порвать с прошлым. — Понимаешь? Любовь! Я живу у одного, встречаюсь с другим, а флиртую с третьим! Я — лишь маленькая дрянная потаскушка. Нам не стоит общаться. А еще нам не стоит общаться потому, что и ты и я проебали шанс быть подругами! Потому что теперь я знаю, что такое настоящее дружба и понимаю, что наши отношения — лишь дешевая на нее пародия! Потому что я осознаю, что ничего в это блядской жизни не заслуживаю!
Гилберт шла вперед, Форбс — назад. Елена загоняла Кэролайн в угол, как какую-то дичь, как какую-то мышку. Тон голоса Елены повышался, слезы снова сыграли в предателей, а эмоции нахлынули.
— Не заслуживаю тебя! Деймона! Тайлера! Бонни! Де… Даже Мэтта! Не заслуживаю! Понимаешь?! — она плакала, кричала на весь холл, повергая в недоумение охранника, разбивая сердце Кэролайн и линчуя себя. — Поэтому просто оставь меня, Кэрри! Слышишь? Оставь! Ничего не будет!
Она бы хотела еще сказать: «В моей жизни столько жесткости, предательства и ненависти! В моей жизни столько ярости и исступления, что ты обожжешься». Она бы хотела дополнить: «Прости!», но она лишь сжала кулаки, стиснула зубы, а потом схватила вещи и, не застегивая куртку, выбежала на улицу. Холодный вечер и звездное небо — это олицетворение человечности и ярости, раскаяния и преступления, Елены и Мальвины, двух разных девушек. Двух разных личностей. Двух разных взглядов на мир.
А потом Елена достала сотовый, нашла в телефонном справочнике Эйприл и позвонила. Эйприл и Стефана Гилберт заслуживала.
Потому что они были такие же как она. Даже хуже.
Потому что они умели забивать и расслабляться.
Потому что у них был свой собственный план.
Но отвечать Эйприл не собиралась. Елена услышала, как подъехала машина, как из машины вышли какие-то люди и направились к ней. В трубке звучали гудки. Звонок отклонили. А высокие накаченные и лысые парни, шедшие к ней, были явно не на поболтать настроены. Гилберт выронила телефон, стала отступать назад, потому что понимала каким-то шестым чувством, что это за ней. Они ударили в живот, завернули за спину руки и поволокли в машину, закрывая рот.
Мальвина попалась в ловушку.
2.
Мальвина не просто попалась в ловушку. Она угодила в медвежью яму. И теперь ее закапывали заживо. Мальвина уже начинала думать, что скоро закопают в буквальном смысле.
Их было двое. Один — высокий, худощавый и лысый. Он молчал, куря какие-то дорогие кубинские сигары. Из-под белого пиджака торчала фиолетовая рубашка. Второй — поменьше, потолще. Он умел выпытывать правду. Такие как он востребованы. Такие как он необходимы.
Елена видела перед собой лишь до одури размытое изображение какой-то действительности. Неужели она, воспитанная на дешевых романчиках, девочка думала, что окажется в такой грязной ситуации? Неужели думала, что падет до этих каких-то извращенных разборок? Судьба иронизировала, кривя губы в злорадной улыбке, а Елена захлебывалась слезами, вглядываясь в ту темноту, в которой она оказалась.
