В сущности, это был главный вопрос, ответ на который он хотел знать.

– Я могу судить только по тому, что вижу, Блейни. И вопрос вот в чём… того, что сейчас есть между вами, тебе достаточно? Хватит тебе этого, Блейн?

Нет.

Ему этого не хватало.

Но он понимал это, ещё до того, как всё началось.

Слышать об этом постоянно от других было неприятно, но, по крайней мере, так у него не оставалось возможности притвориться, будто это неправда.

– Давай, мама! Пой со мной! Двигай бёдрами, смелей, ниже, ниже, – голос Купера, увлечённого исполнением импровизированного рэпа, который появился в комнате, пританцовывая как полоумный, удержал Блейна от ответа на вопрос матери и прервал их беседу.

Купер взял женщину, сидящую на кровати, за руки, потянул вверх и практически вынудил следовать за своими бессвязными нелепыми па.

Она с удовольствием подыграла.

Она обожала эту сумасшедшинку в своём старшем сыне.

В конце концов, он унаследовал это от неё.

Смеяться.

Вот чего Блейн не делал уже давно.

Смеяться открыто и безудержно.

Но присоединяясь к этому сумасшедшему танцу, придуманному Купером, Блейн чувствовал, что ему хорошо.

Легко и свободно, впервые за несколько последних месяцев.

Это была его семья.

И не существовало лучшей.

Видеть этого парня снова в его доме после всех этих лет.

Вот… Бёрт никогда не ожидал, что сможет это сделать.

Для него это, вероятно, было травмой.

Здесь почти ничего не изменилось.

Новая картина на стене. Другой диван и пара полок. Обои чуть более тёмного оттенка.

Но воздух, которым дышалось в этих стенах, всё ещё пах домом, местом, где он чувствовал себя в безопасности, Бёрт был уверен.

Когда они договорились встретиться, Бёрт предложил сделать это там, а не в каком-нибудь безликом заведении, чтобы держаться подальше от сплетен и любопытных.

Блейна всё ещё узнавали.

Ведь то, что случилось восемь лет назад, было самым крупным случаем в хронике Лаймы после исчезновения маленького Джеймса Уоллиса в 1954 году.

Кроме того, лицо Блейна являлось также единственным, раскрытым тогда публике.

Курт был несовершеннолетним и, в любом случае, ничего не помнил.

Поскольку Курт обедал со своим старым преподавателем, не было риска, что он им помешает.

В противном случае, они всегда могли оправдаться тем, что Блейн пришёл к нему.

Не было даже Кэрол, которая решила дать Бёрту и Блейну возможность обсудить их дела наедине.

И было много того, о чём Бёрт хотел поговорить с парнем, и ещё больше того, что Блейн хотел узнать.

Бёрт хотел выяснить некоторые подробности о Себастиане.

Блейн же – о том, как Курт справился со всем.

Блейн знал, что черепно-мозговая травма не спровоцировала у Курта кому.

И что её было недостаточно, чтобы объяснить потерю памяти.

Которая, тем не менее, имела место.

Но это и всё, что было ему известно.

– Диссоциированная генерализированная амнезия, так медики это называют, – объяснил ему Бёрт. – Мозг не терпит физического ущерба, но стирает более или менее краткие периоды жизни, защищая человека от боли и шока. Это может быть одна ночь. Месяц. Десять лет. В случае Курта, он потерял почти целый год. С ним из его памяти исчезли и такие безобидные вещи, как его новая комната или машина. И кое-что гораздо более важное, как угрозы и побои Карофски. Мой брак с Кэрол. Мой инфаркт. Себастиан, как выясняется. И... ты, конечно.

Верно.

Курт забыл Блейна.

Парня, о котором Курт сказал своему отцу после того, как они познакомились: «Он заставляет меня чувствовать, что я прекрасен, просто такой какой есть».

Блейна, который мог остаться, который имел полное право попытаться начать с ним всё заново.

Блейна, который мог рискнуть принести с собой в жизнь Курта весь тот ужас, который Хаммел, к счастью, забыл.

Он заслужил это право.

Блейна, который вместо этого сказал: «Сожгите все фотографии, где мы вместе, скажите Мерседес никогда не упоминать обо мне. И Вы никогда обо мне не говорите. Дайте ему возможность вернуть свою жизнь. Пусть воспоминания обо мне умрут вместе с воспоминаниями о той ночи».

Среди всех противоречивых чувств, что Бёрт испытывал, самым сильным оставалось по-прежнему чувство вины.

– Сегодня, пока ты спал, Блейн заходил тебя проведать!

– Блейн? Кто такой, Блейн?

Хватило этой фразы, произнесённой на больничной койке.

Что ж, хорошо, Блейн, сделаем как хочешь ты. Так сказал себе Бёрт.

Эгоистично.

В месяцы, что последовали за той ночью, Курт разрывался между домом и больницей, школой и реабилитацией.

Он остался далеко от всего.

Бёрт – нет.

Он не смог.

Бёрт следил за Блейном во время процесса.

Издалека, потому что он не знал, что сказать этому напуганному парнишке, сгорбившемуся под тяжестью всей этой истории, вынужденному справляться со всем в одиночку.

Мужественно.

Ещё раз, чтобы защитить Курта.

Ещё до того, как его вызвали для дачи показаний, он видел, как Блейн поднимается на скамью свидетелей и предстаёт, беззащитный, перед всеми этими людьми.

Бёрт слушал его.

И страдал за него и с ним.

Часто он задавался вопросом, что бы произошло, если бы он не послушался Блейна.

Блейн ему нравился.

С самого начала он испытывал спонтанную естественную привязанность к этому мальчику.

Тем не менее, он никогда так и не сказал ему спасибо за ту жертву.

Почему?

– Но почему имя Себастиана так никогда и не всплыло? – спросил он вдруг, чтобы вырваться из этой круговерти спутанных мыслей.

– Его отец, – честно ответил Блейн. – Он использовал свои знакомства и связи, чтобы держать сына вне всего этого дела. Да, в сущности, Себастиан мог сказать по этому поводу очень немногое. Он приехал уже после… успел только вызвать скорую помощь для Курта и меня. Но не присутствовал при самом факте. – Затем, заметив недоумение на лице мужчины, он продолжил: – Послушайте, не мне защищать Бастиана во всей этой истории. Он наделал много ошибок, и я не собираюсь утверждать, будто это не так. Но я знаю его. Он напыщенный и высокомерный тип, чаще всего, но не монстр и, думаю, Вам это тоже известно. Я уверен, что, если бы появился хоть малейший намёк на то, что к Курту возвращаются воспоминания, он бы ушёл.

– Да, но зачем рисковать?

– Потому что он любил его, – просто сказал Блейн. – Ещё со времён Далтона, до того, как я с ним познакомился, Бас влюбился в Курта. Потом Курт выбрал меня, и Бас всегда это уважал. Уверяю Вас. Потом случилось то, что случилось, и он просто подумал, что это может стать его вторым шансом. Он так устроен, такова его натура. Но в том, что произошло, нет его вины. И не думаю, что можно винить его за то, что он воспользовался ситуацией, которую не он создал.

– Даже если ты винишь его, верно?

– Да, даже если я его виню. Думаю, это нормально. Но решение уйти принадлежало мне, и Бас или кто-то другой, Курт всё равно не мог оставаться со мной. Ему я доверяю, по крайней мере. – Но он не сказал, что, несмотря на всё сказанное, узнав о предательстве Себастиана, он почувствовал себя опустошённым. Впрочем, он был убеждён, что в этом не было необходимости. Бёрт наверняка и сам догадался.

– Что ты делал после этого? – спросил тогда мужчина с искренним интересом.

– Ну, я потом... я год жил в Лондоне, как Вы знаете, чтобы держаться вдали не только от Курта, но ещё и от всего этого бардака. Затем я вернулся, чтобы закончить последний год учёбы здесь. Постепенно я вернул себе свою жизнь... Я закончил старшую школу и даже защитил диплом архитектора. Но не практикую. Нет, сейчас я выпускаю диски, у меня небольшая независимая студия звукозаписи, весьма успешная. Я смог создать её благодаря деньгам моего отца. Это минимум, Вы не находите? Курт этого не знает. Он много чего обо мне не знает. Но я думаю, что так даже лучше… так он меньше рискует всё вспомнить, верно?