Блейн посмотрел на неё немного ошарашено, впрочем, это была нормальная реакция всех тех, кто встречал Бриттани впервые.

– Да, здорово. И что, интересно было бы знать, ты здесь делаешь? – спросила резко Лопез.

Курт знал, почему. Сантана никогда не была примером хорошего воспитания, однако, в этом случае явно перебарщивала. Но делала она это ради своего друга.

У них с Себастианом довольно долгое время были весьма конфликтные отношения.

Но сейчас они стали как брат и сестра. И, по сути, узнав, что Блейн был геем, она только метила территорию. Вместо Себастиана.

– Это друг Бастиана, Сантана, который пришёл сюда вчера вечером проведать его, и не знал, что с ним случилось, поэтому сегодня он пойдёт с нами в больницу, чтобы увидеть его, – ответил Курт, опуская те детали, которые, по его мнению, могли лишь ещё больше вывести из себя подругу. Как, например, тот факт, что Блейн спал здесь.

Препирательства с Сантаной были не тем, в чём Хаммел нуждался сейчас. Ему хватало и других забот.

Он отлучился, сказав, что идёт одеваться, оставляя таким образом Блейна в одиночку разбираться с нескромными вопросами Сантаны и чудачествами Бриттани. В сущности, это было справедливым наказанием за практически насильственное вторжение в его дом.

Всё, что ему было сейчас необходимо – снять эту дурацкую пижаму с медвежатами и одеться в самое лучшее для Себастиана, как он делал каждый раз, когда отправлялся его проведать.

Тогда ему станет лучше.

По крайней мере, на некоторое время.

Когда он вышел из своей комнаты, одетый в белые брюки, облегающие, словно вторая кожа, и серый жилет с рубашкой из чёрного шёлка, что так нравилась Себастиану, его взору предстала совершенно абсурдная сцена.

Бриттани, стоя на столе, пыталась продемонстрировать порядком ошарашенному Блейну какую-то танцевальную фигуру, в чём её несколько стеснял живот; в то время как Сантана, сидя с Брандо на коленях, наблюдала за ними, чередуя влюбленные взгляды на Бриттани с подозрительными на Блейна. Который, казалось, был весьма обеспокоен тем, что беременная женщина может упасть и пораниться.

Эта сцена его развеселила, и Курт рассмеялся от всего сердца, чего не случалось очень давно. Где-то несколько месяцев.

Тогда все повернулись к нему, и, чёрт возьми! Он и сам уже не помнил звука собственного смеха. Но хватило одного мгновения, обычной мимолетной мысли, что разум-предатель подсунул ему в тот момент, просто: «Бастиану это понравилось бы», – подумал он, прежде, чем успел остановиться, и всё вокруг вновь погрузилось во тьму.

Внезапно он осознал, что его разглядывают. Бриттани, со слезами на глазах, а Сантана, с беспокойством. В то время как Блейн... ну, он буквально пожирал его глазами.

Курт понял, что это был первый раз, когда Блейн видел его одетым должным образом, с уложенными волосами, и всё прочее.

И, казалось, это произвело на него определённый эффект.

Было странно признавать, что этот пронзительный взгляд не раздражает, как это было с другими до него.

Более того, ему казалось почти правильным то, как под этим взглядом внутри него распространялось тепло, а в голове формировались смутные неопределённые образы потных тел и переплетённых пальцев.

Это было ощущение, одновременно, прекрасное и отвратительное.

По крайней мере, пока Сантана не одёрнула их обоих, заставляя оторвать взгляды друг от друга проницательным замечанием:

– Подбери язык, хоббит! Этот пирожок уже занят. Не забывай!

Через четверть часа он был стиснут между подругами на заднем сидении такси, а Блейн сидел впереди.

Единственным, кто говорил, была Бриттани, которая жаловалась, что во время беременности приходится делать очень много пи-пи, пи-пи в промышленных масштабах. В то время как Сантана переводила подозрительный взгляд от одного к другому, немало нервируя Курта.

Ему не терпелось поскорее добраться до больницы.

Он взял с собой новый компакт-диск, для Себастиана, куда записал медленную версию Glad you came, песни, с которой Соловьи выступали на региональных, в их последний год, и которую он посвятил Курту.

Это стало первым признанием. Сделанным публично, во всеуслышание, и совершенно неожиданно, как любил делать он. Хотя, в свое время, песня не произвела ожидаемого эффекта. Правда, сейчас Курт не помнил, почему.

Он рассеянно задался вопросом, был ли тогда среди парней в униформе и Блейн.

Он не помнил толком лица других Соловьёв. Всё его внимание было поглощено только Себастианом, негодяем, что по-настоящему украл его сердце только через несколько лет после того события.

Воспоминание заставило его улыбнуться.

Это была их песня.

И доктор всегда говорил, что больному полезно слушать собственный голос. Поэтому Курт собирался попросить Нэнси, медсестру Себастиана, оказать ему любезность, включать время от времени небольшой проигрыватель, который был в палате, чтобы он мог слушать эту запись, даже когда Хаммела там не было.

Вскоре, он обнаружил, что договориться с медсестрой, была отнюдь не самая большая его проблема на сегодня.

Это случилось, более или менее, в тот момент, когда он столкнулся с обворожительной ведьмой, матерью Себастиана, и решил, что пребывание Блейна, в его доме только что стало постоянным.

Чико* – chico (исп.) – обращение к детям и молодым людям мужского пола в условиях неофициального общения.

====== Глава 2. Горько-сладкие воспоминания. Часть 1. ======

Эти руки, медленно скользящие вдоль бёдер, сводили с ума.

Его ладони обжигали кожу, как если бы были из чистого огня, и его горячее тело, прижимавшееся сзади, заставляло издавать неконтролируемые стоны, умоляя о большем, умоляя о том, чтобы он взял его, не спрашивая разрешения.

Овладел им силой.

Прошло так много времени с тех пор, как к нему в последний раз прикасались таким образом.

Курт даже не помнил, сколько.

Он протянул руку за спину и прошёлся пальцами по его крепким ягодицам, в то время как тот притянул его ещё ближе к себе, покусывая и тут же зализывая, зацеловывая оставленные следы, по всему телу, где только мог достать.

Когда Курт просунул руку между ними, скользнув по собственной заднице, чтобы взять в ладонь возбуждённый член партнёра, тот издал вздох удовольствия и прижал его ещё крепче.

Курт утратил способность воспринимать окружающее, когда ощутил, как его зубы настойчиво, но аккуратно покусывают мочку уха.

Его горячие руки бродили по всему телу, жадные и властные. Его эрекция вдавливалась между ягодицами, прося войти, прямо так, без подготовки. И желание закричать: «Да, сделай это!» – разрывало изнутри.

И потом шёпот, слабый и почти неуловимый: «Тебя возбуждает это, малыш? Нравится, Фарфоровый?»

Его пульс зашкалил, и, вздрогнув, Курт вернулся в действительность.

Он был у себя дома.

Под душем.

Один.

Только один человек называл его так. И этого человека там не было.

Боже, эти воспоминания, накатывающие внезапно, в те моменты, когда он слабее всего, рано или поздно, убьют его. Желание его… убьёт.

Курт опёрся о стены душа, чтобы удержаться, в то время как его тело сотрясалось от рыданий.

Он снова задался вопросом, когда эти сны наяву перестанут быть столь реальными.

И снова не сумел найти ответа.

Блейн чувствовал себя странно.

Сидя на этом диване, рассеянно нажимая на кнопки пульта от телевизора, который не показывал ничего, что в тот момент могло бы действительно его заинтересовать, Андерсон продолжал спрашивать себя, что он всё ещё там делал?

Хотя, на самом деле, это была всего лишь проформа; он прекрасно знал, что там делал.

Он понял это, в тот самый момент, когда, притворяясь гораздо более пьяным, чем был на самом деле, вошёл в этот дом.

Он понял это ещё раньше, на самом деле, едва встретил взгляд кристальных глаз Курта, и его сердце остановилось.