«Замолчи, – хотелось сказать ему. – Хватит нести чушь».
Но я молчала.
– Сначала я думал, ты винишь себя в том, что случилось. Но я оказался не прав. Понял, что ты, как и я, винишь себя в том, что не смогла изменить это. Я не виноват в том, что сделала Даша. Но я всегда знал, что мог предотвратить это. Мог пойти с ней, а не на футбол. Мог удержать ее дома. Мог хоть что-то сделать. Но не сделал. Осознание этого преследует меня до сих пор. Ты такая же, как я, – повторил он.
Ярослав на миг закрыл лицо руками – своим, не моим жестом. И я почувствовала, как сердце стало биться чаще – из-за его слов.
– Я часто вижу сны, в которых пытаюсь оставить Дашку дома. Но еще чаще – что нахожу ее. Вновь и вновь.
С его губ вырвалось непечатное выражение – от переизбытка эмоций.
– Я тоже видела его, – проговорила я тихо, вспоминая это жуткое сновидение, в котором кровь разливалась рекой и подползала к кедам, в которых я была.
– Тебе снятся мои сны? Я так и думал. Мы слишком похожи. Кто ты, Настя? – вновь задал он странный вопрос. – Ты знаешь обо мне то, что почти никто не знает. Я решил, что могу доверять тебе. И я хочу, чтобы ты доверяла мне.
В его голосе была необычайная мягкость.
Во взгляде – решимость. Не моя, чужая. Его решимость.
И я сдалась. Поняла вдруг, что больше не могу.
Все то, что я не могла никому рассказать много лет, стало известно ему, тому, кого я терпеть не могла. Не знаю, как это случилось.
Мы просто сидели на диване – он с подушкой на коленях, а я с абсолютно прямой спиной. Ярослав слушал внимательно, не отводя глаз от моего лица, а я говорила – тихо, размеренно, невидящим взглядом смотря в окно, в котором виднелся кусок синего неба и золотистые макушки деревьев.
Меня охватило странное чувство – меланхолия вперемежку с отстраненностью. По венам разлилась осень, а к сердцу прибило золотые и багряные листья.
Осенью открываются все секреты.
Осень приносит умиротворение и покой.
Осени чуждо притворство – дожди смоют все лишнее, ненужное, старое.
В осени есть свое очарование – в каждом падающем листе, в каждом прощальном крике птицы, в каждом солнечном луче, имеющем удивительно медовый свет.
Я любила осень, но не знала, что моя любовь начнется с осеннего неба. Безоблачного и густого, как на детской картинке.
Глядя на это удивительное небо, я не понимала всех тех чувств, что испытывала – просто говорила, пересказывала свою жизнь так, словно это была жизнь чужая. Я как будто пересказывала сериал, конец которого так и не посмотрела.
Я рассказала все. Без лишних описаний и объяснений, не заостряя внимание на своих переживаниях. Просто рассказала Ярославу Зарецкому о себе. Рассказала то, о чем не знали мои друзья, мои единственные близкие люди.
Закончив, я замолчала и перевела взгляд на Ярослава. Мне казалось, что он начнет задавать вопросы или смеяться, или даже жалеть меня, но он поступил иначе – я не смогла спрогнозировать это. Яр убрал подушку, взял меня за предплечье и потянул к себе – так, чтобы моя голова оказалась на его коленях, расставленных по-мужски широко.
– Это такая ерунда, Мельникова, – только и сказал он. И добавил с какой-то нежностью: – Ты такая глупая…
– Они не хотели принимать меня. Я всегда была чужой. Незаконнорожденная дочь. Подкидыш. Отвратительное создание.
Я почти услышала в голове голос Риты и поежилась. Ярослав, словно почувствовав это, взял меня за руку.
– Ты был прав. Я не виновата в том, что я – такая. Чужая. Дочка лишь по документам – чтобы не скомпрометировать их семью. Но я виновата в том, что не смогла их заставить принять меня. Я все делала для того, чтобы быть хорошей. Училась «на отлично». Участвовала в олимпиадах. Изучала языки. Играла на фортепиано. Играла в теннис. Во всем старалась быть первой. Но они не принимали меня. Чем больше я старалась, тем сильнее мачеха отталкивала меня. И тем больше не замечал меня отец.
Я прикрыла ставшие болезненными глаза. И из-под ресниц покатилась слеза – не по щекам, а к виску.
– Я очень старалась. Изо всех сил. Правда. И не понимала, почему я оставалась для них чужой? Мои сестры были хуже меня. Хуже учились, не получали наград и грамот. Но их любили. А меня – нет.
За первой слезой покатилась вторая, третья… Я не могла контролировать их. А они все катились и катились – медленные и горячие.
– В детстве я думала, что это ошибка. Я попала в эту семью по ошибке. Моя мама жива и живет вместе с папой где-то в другом месте. Когда мне было лет шесть, я представляла, что мои мама и папа – это мой дядя и его жена, – вдруг призналась я. – Они были очень красивые, очень уверенные. Им не было до меня дела, но я этого не понимала… Смешно, да?
В раннем детстве дядя Тим казался мне особенным. Он не проявлял ко мне теплоты и нежности – был равнодушен к детям, и максимум, на который был способен – подарок на день рождения, выбранный для каждого из племянников личным помощником. Но при этом меня всегда тянуло к нему. Хотелось взять его за руку или залезть к нему на колени. Обнять. И когда я видела Тимофея, мне хотелось улыбаться. Уже потом ко мне пришло осознание того, какой он человек на самом деле – холодный, пустой, чужой. Я даже побаиваться его стала. Но тогда… Тогда мне очень хотелось, чтобы он оказался моим отцом. Общались мы крайне редко, и до сих пор я хорошо помню лишь два эпизода с его участием в моей жизни.
Я, девятилетняя, играла Клементи, готовясь к техзачету, когда мимо проходили отец и дядя. Тимофей остановился и поправил меня. Он легко положил пальцы на черно-белые клавиши фортепиано и сыграл тот отрывок, который у меня не получался, сказав, что стоит обратить внимание на оттенки. Я и не знала, что он умеет играть, и для меня это было большое открытие.
– Клементи, сонатина до мажор, – произнес дядя Тим, словно вспоминая собственное детство. Я кивнула.
– Мы опаздываем, – поторопил его отец.
– Продолжай заниматься, – сказал дядя Тим, и они ушли.
Спустя несколько лет, когда мне уже исполнилось двенадцать, случилось так, что я оказалась в его машине – поздно вечером он вез меня домой с долгих похорон кого-то из родственников, потому как в машине отца мне не нашлось места, даже уже и не помню почему. Зато я хорошо запомнила, как сидела рядом с дядей на переднем сиденье, пристегнувшись и глядя то вперед, на мокрую от дождя дорогу, то на Тимофея. Он молчал, ведя сосредоточенно и плавно и, наверное, забыв о моем существовании – по крайней мере, я так думала. Но вдруг остановился у какого-то кафе, коротко велел ждать, а вернулся спустя десять минут с молочным коктейлем, мороженым и гамбургером.
Не знаю, зачем он купил мне это все. И не знаю, почему это так запомнилось. Глупые далекие моменты из жизни, которую я не могу назвать своей. А еще я не знаю, зачем рассказала все это сейчас Ярославу. Рассказала про то, как Рита не хотела, чтобы я вместе с ее девочками присутствовала на официальном мероприятии, но очень хотела, чтобы я училась где-нибудь подальше, за границей. И несколько лет я провела там, оторванная ото всех и обособившаяся еще больше. Единственный, кто был рядом, – Юрка. Условно был рядом. Его вдогонку отправили следом за мной, посчитав, что учиться в Лондоне – это престижно. Мы жили в одном городе – большом, сером и чужом, и за все это время встретились раза три. Потом отец вернул меня обратно – зачем, тоже не знаю. Девятый класс я проучилась с Дашей в гимназии, потом меня перевели в престижное закрытое заведение. И кроме Даши у меня не было друзей. Я не была изгоем – цену себе я знала и постоять за себя могла, но всегда держалась особняком. И только в университете мне повезло. Мне встретились близкие по духу люди.
Я никогда никому не рассказывала этого. Ни про отца, ни про Риту, ни про Тимофея.
А теперь говорила.
Ярослав вытер слезы, который катились к вискам и попадали на волосы, стыдливо прячась в них.
– Не говори, что я убегаю от прошлого, – сказала я, вспомнив его слова. – Я не убегаю. Просто его для меня нет. От семьи отца у меня нет ничего. А от матери – серебряная подвеска с гранатом. Я так устала. Это тяжело – все нести в себе, – призналась я в порыве, зная, что потом буду сожалеть.
