И все варианты решений, мнений, возможностей и вообще картин мира человек сводит к двум: верная – и не верная. Одна – верная, все остальные – не верные.

Если человек, советский крестьянин, скажем, колхозник, осознает, что его жизнь в принципе беспросветна, рабская они и нищенская, и иной быть не может – он или удавится, или сопьется, или уйдет в бродяги, или бунт поднимет от отчаянья. Но в любом случае государство, которое обеспечило ему такую жизнь, возненавидит лютой ненавистью. И уничтожит при первой возможности.

Но если фильм «Кубанские казаки» и лектор райкома партии объяснят, что вообще в колхозах жизнь прекрасная, а вы вот здесь плохо работаете, и поэтому плоховато пока живете – у человека наступит мир в душе. Раб поверит в близкое счастье, которое уже настало у других. И миф ему будет дорог! Ибо обеспечивает душевное здоровье, спасает от сумасшествия и депрессии безысходной: ведь не рыпнешься…

Наведенный лживый мир может быть предпочтен правдивому личному – если обеспечивает душевный комфорт и положительные эмоции. Если ты не можешь изменить свое ужасное положение – ты должен поверить, что оно не так ужасно, выход есть и близок, жизнь прекрасна и справедлива, вот только еще немного потерпеть и получше поработать!..

Человеку не нужна правда, от которой ему хуже живется и он впадает в депрессию, потеряв смысл жизни. Он ее ненавидит! Он воображает правдой ложь, если ему так приятнее живется. Короче – да! давно знают! человек верит в то, во что хочет верить! А хочет он верить в то, от чего ему лучше, приятнее, комфортнее, веселее. Чтоб уважать себя и жить хорошо.

…Парадокс в том, что собственный опыт, личную информацию, человек ставит в результате конфликтов ниже всего. Групповую – над ней. А самую абстрактную научно-идеологическую информацию – выше всех.

И тогда строится четкая вертикальная линия: мои труды и страдания – в числе групповых, им подчинены и так имеют смысл, а групповые труды и страдания – в общем объеме самых общих и абстрактных, идеологических и научных.

Тогда – что? Тогда, меняя что-то в самых общих информационных конструкциях – ты вертикальный луч оттуда сверху и до моего низу смещаешь с фокуса, и я уже не попадаю под генеральную линию этого луча, мои труды и тяготы, мечты и победы были мимо главного хода дел, что ли?!

Я отрицаю правду, которая отрицает мой мир и смысл моей жизни.

Но мы продолжим.

Отношение к Пушкину для русского человека – отнюдь не вопрос литературного вкуса или даже общей образованности. Поклонение Пушкину – это символ веры. В русской культуре это святыня.

Любовь к Пушкину для русского – это так же, как любовь к Родине, родителям, березкам и славным подвигам предков. Пункт обязательного списка. Характеристика моральной пригодности.

Любовь к Пушкину означает духовную причастность ценностям своего народа. Сигнал опознавательной системы «свой – чужой».

Однажды в Петербурге, сев к бомбиле, я сказал ехать на Стрелку, к Пушкинскому Дому. Водитель, экспансивный кавказец, уразумев разъяснения адреса, в знак своей компетентности возгласил с шумным акцентом: «Вот Пушкин был, да? Сколько лет написал – все знают! Молодец, да?» Вряд ли он читал Пушкина даже в школе – если он ходил в школу. Но Пушкин как знак величия русских ему был известен.

Очень мало кто читал сегодня «Записки русского путешественника» Карамзина или баллады Жуковского, не говоря об «Иване Выжигине» Булгарина или «Русских в 1812 году» Загоскина. А ведь были книги знаменитые, куда выше почитаемые современниками, нежели «Евгений Онегин» и «Капитанская дочка». В те времена любить Пушкина было совсем не обязательно, номером первым русской словесности он отнюдь не был, а отношение критики случалось весьма прохладно; да и тиражи сильно уступали тогдашним бестселлерам.

В результате длительной и сложной культурной эволюции – эволюции социальной, политической, идеологической, а также эстетической и пропагандистской – на литературной доске ретроспективно произошла масса перемещений. Критики, литературоведы и политики-пропагандисты мяли общественное мнение, как скульптор глину. И всякий диспетчер общественного мнения руководствовался собственными вкусами и интересами – субъективно или объективно, прямо или косвенно менял картину литературы прошлого.

Фиксируя и анализируя историю – мы всегда корректируем ее согласно собственным представлениям о сущем и должном. Историк не просто пристрастен – он соучаствует в сотворении истории. Толпа историков всегда имеет претензию подменить собой Божью Рать.

Никто и никогда не обвинял Пушкина в бездарности – но ни один талант не может достичь высот мифа о себе. А великий миф сложился эффектно и эффективно из вех биографии – ссылка, дуэли, красавица-жена, близость к царю, трагическая смерть – и далее использование политиками! Юношеские стихи о свободе цитировали оппозиционеры и революционеры всех мастей, поэта изображали жертвой душителя-царя, а советская власть и вовсе создала образ Пушкина – борца с царизмом и его жертвы. (Несчастный Николай! Богато содержал придворного поэта, уплатил по смерти полтораста тыщ золотых рублей карточных и иных долгов, ввел в придворный круг – а взамен только иногда написать нужные государству стихи. Потомки таки неблагодарны.)

Табель о рангах литературного (да и любой корпорации) пантеона – это один из архетипов социокультурного пространства. Структура литературного пантеона такова, что в середине эдакого полусферического пространства, эдакой пещеры в толще времени, стоит высокий постамент-колонна для Номера Первого. Вокруг кольцом колонны пониже, штук шесть. Это для Номеров Вторых – тоже гениев, но не такого масштаба. А по периферии дюжина постаментов-пеньков для Номеров Третьих – большие таланты, но уже не гении.

Яркий свет сфокусирован на Номере Первом, хорошо освещены и Вторые Номера, а уж по краю полумрака теснятся у стен таланты и одаренности, которым ни постаментов, ни пьедесталов не досталось. Но если порыться в литературном хламе – мы и их отыщем и вспомним.

Что произойдет, если Номер Первый на центральном высоком пьедестале – вдруг исчезнет? аннигилирует? бесследно изымется из истории? – Произойдет мгновенная рокировка, и один из Номеров Вторых окажется на пьедестале Номера Первого. То есть. Номер Первый есть всегда! Как есть первый в любом забеге и любом соревновании. Сколько бы ты ни убирал самых быстрых – все равно один будет быстрее прочих.

Исчезнет Пушкин – Номером Первым мгновенно воплотится Лермонтов. Исчезнет Лермонтов – пьедестал Первого займет Гоголь. Свято место пусто не бывает. Точно?

Не всегда почитался Номером Первым в английской литературе Шекспир. Не всегда расценивался как гений Бах. И вообще современники уморили Сократа. А Маяковский стал «лучшим поэтом советской современности» после реакции товарища Сталина на письмо Лили Брик, посмертно.

И вот здесь отношение к Пушкину в школьном учебнике и отношение к Пастернаку или Бродскому в гуманитарно-свободомыслящей российской среде – ничем принципиально не отличаются. Поклонение – знак причастности к своей касте. Не-поклонение, тем паче критика, а уж вообще недопустима не-любовь – знак глупости, невежества, плебейства и душевного хамства. Это уже не вопрос литературного вкуса!

Есть грань, за которой вопрос разума переходит в вопрос веры. Рациональное перевоплощается в моральное. Правильно и неправильно превращаются в хорошо и плохо.

Если ты не признаешь наших оценок первых гениев – то ты не разделяешь наше мировоззрение. Ты неправильно видишь нашу пещеру – или стоишь не там, или зашел не туда. Значит ты чужой. А живешь среди нас. Жрешь наш хлеб и дышишь нашим воздухом. А нас считаешь дураками – ниже себя то есть. Кто ты после этого? Гадина ты после этого! Предатель, пятая колонна, низкопоклонник перед заграницей, у тебя вообще ничего святого нет.