Сам М. Нордау не верит в свои же прогнозы и, оставаясь оптимистом, пишет: "Нынешняя истерия продержится недолго. Народы оправятся от нее. Слабые, выродившиеся субъекты погибнут, сильные приспособятся к успехам цивилизации или подчинят их своим органическим силам. Извращенные формы искусства не имеют будущего" [98, с. 322]. Но нам, живущим в начале XXI в., несмотря на то что прогнозы М. Нордау сбылись не всегда, не везде и не в полном объеме, увы, не до оптимизма. Нетрудно заметить некоторые явные параллели во взглядах М. Нордау и писавшего уже в 70-е годы ХХ века К. Лоренца. Экологическая ситуация в современных западных городах по сравнению с концом XIX в. улучшилась, потребление наркотической и алкогольной продукции более-менее стабилизировалось, но именно сейчас проблемы, выделенные в развитии культуры М. Нордау, приобретают особую актуальность. Очевидно, что корни следует искать не столько в сфере биологического или экологического, сколько в области социального.
И здесь стоит опять вернуться к литературоведческому исследованию Ф. Моретти. Как уже говорилось, одной из главных литературных тем эпохи прихода буржуазии к власти становится тема труда, призванная легитимировать право буржуа на господство. При этом тема труда, согласно Моретти, была тесно связана с темой комфорта буржуа: "...в XVII-XVIII веках одновременно возникли два в равной мере влиятельных, но совершенно противоположных друг другу набора ценностей: аскетический императив современного производства - и тяга к удовольствиям у социальной группы, переживающей подъем. Комфорт и Genussmittel сумели добиться компромисса между этими противоположными силами. Компромисса, но не реального решения проблемы: слишком уж резким был первоначальный контраст между ними" [92, с. 77]. Ту же тягу к комфорту отмечает и историк Э. Хобсбаум, описывая буржуазный дом середины XIX века, призванный быть островком спокойствия в море житейских бурь: "Первое впечатление, которое производит буржуазный интерьер середины века - это чрезмерная наполненность и обилие маскировки. Масса предметов, скрытых под многочисленными подушками и скатертями, теряющихся на фоне обоев и многочисленных драпировок. Все вещи искусной работы: нет ни одной картины, не заключенной в позолоченную, резную, украшенную драгоценными камнями и даже бархатом, раму, нет сидения, не облагороженного обивкой, покрывалом, нет ни одного куска ткани, не увешанного кистями, нет деревянной вещи, которой бы не коснулась искусная рука столяра, и нет поверхности, не покрытой скатертью, венчаемой какой-либо вещичкой" [131, с. 323].
Поэтизация комфорта приводит в литературе и живописи XIX века к тщательно прописанному и наполненному деталями фону, который Ф. Моретти характеризует словом "балласт": "...балласт рационализирует романный мир, превращая его в такой мир, в котором сюрпризы - редкость, приключений стало меньше, а чудеса не происходят вовсе. Балласт - величайшее изобретение буржуазии не потому, что он ввел в роман торговлю или промышленность или другие буржуазные "реалии" (не ввел), но потому, что через него логика рационализации проникает в сам ритм романа. На пике его влияния даже культурная индустрия поддается его очарованию: домашняя "логика" Шерлока Холмса, превращающая кровавое убийство в "серию лекций"; невероятные миры, в которых "научная" фантастика устанавливает подробные законы; мировой бестселлер "Вокруг света за 80 дней", посвященный пунктуальности в планетарных масштабах, в котором герой живет согласно расписанию, как бенедиктинский монах жил согласно своему horarium [распорядку]..." [92, с. 118]. Анализ в новом отношении к описанию явно начинает преобладать над поэтических экспромтом, объективизм - над эмоциональностью, труд - над озарением: "Аналитическая проза раскрывает
свои прагматические истоки, где-то между природой Бэкона (которой можно овладеть только путем подчинения) и бюрократией Вебера с ее "исключением
любви, ненависти и всех чисто личных, иррациональных и эмоциональных элементов, которые не поддаются расчету" " [92, с. 126].
Позднее в рамках мещанской ментальности именно комфорт выйдет на первый план, потеснив собой труд. А объективизм великой литературы, по мысли Ф. Моретти, приведет ее к повсеместному утверждению описания с позиции среднего интеллектуального уровня буржуа: "Это весьма печальный итог серьезного века в истории европейского романа: стиля, который, трудясь без устали, вывел буржуазную прозу на беспрецедентно высокий уровень эстетической объективности и последовательности - но только затем, чтобы открыть, что он больше не знает, что и думать о своем предмете" [92, с. 141].
Наконец, к концу XIX века (т. е. ко времени М. Нордау), после формирования в странах ядра капиталистической миросистемы индустриального общества и всеобщей победы акционерно-банковского капитала, ведущим становится тип буржуа-финансиста, живущего в серой зоне полузаконного: "Буржуа-реалиста вытесняет созидательный разрушитель; аналитическую прозу - трансформирующие мир метафоры. Драма лучше, чем роман, улавливает суть этого этапа, на котором временная ось смещается от трезвого фиксирования прошлого - двойная бухгалтерия "Робинзона" и "Вильгельма Мейстера" - к самоуверенному формированию будущего, типичному для драматического диалога. В "Фаусте", в "Кольце Нибелунгов", у позднего Ибсена герои "спекулируют", заглядывая далеко в будущее. Детали затмеваются воображением, реальное - возможным. Это поэзия капиталистического развития" [92, с. 253].
Новый тип буржуа уже в силу самой организации большого капитализма не может быть честен, он изначально вынужден жить в серой зоне между законным и незаконным, моральным и аморальным: "Ты не можешь быть честным в будущем времени - которое является временем предпринимателя. Что такое "честный" прогноз цены на нефть или на что-нибудь еще, не важно на что, через пять лет? Даже если вы хотите быть честным, вы не можете им быть, потому что честность требует твердых фактов, которых "спекуляции"- даже в самом нейтральном ее смысле - не хватает. В истории с Епгоп, например, большим шагом в сторону грандиозной аферы было принятие так называемой системы учета по рыночной стоимости [mark-to-market]-учета в качестве реально существующих доходов, которые пока еще находятся в будущем (порой будут получены спустя много лет)" [92, с. 253]. Первым блестящим исследователем этой серой зоны к концу XIX века, согласно Ф. Моретти, был Ибсен: "Вот так выглядит серая зона: сокрытие, вероломство, клевета, халатность, полуправда... Насколько я могу судить, для этих действий нет какого-то общего определения; что поначалу, учитывая, что я опирался на ключевые слова как ключ к буржуазным ценностям, я находил крайне досадным. Но в случае серой зоны у нас есть вещь, но нет слова. А вещь ведь и вправду есть: один из путей развития капитала - это захват все новых сфер жизни - или даже их создание, как в параллельном мире финансов, - в которых законы неизбежно оказываются неполными и поведение легко может стать сомнительным. Сомнительным: не незаконным, но и не совсем правильным" [92, с. 235]. Уходя в серую зону полузаконного, капитализм скрывал свою истинную сущность за ширмой свободного рынка и демократии. И это сокрытие было столь успешно, что многие либеральные интеллектуалы до сих пор верят, что капитализм равен свободному рынку и демократии. Буржуа-предпринимателя, организатора производства и обмена, оправдывавшего свое право на господство неустанным трудом по повышению экономической эффективности и таким образом отчасти реабилитировавшего труд вообще, сменяет буржуа-финансист, спекулянт, опирающийся на полузаконное использование связей в политике и бизнесе. Так создавалась социальная основа для кризиса морали, трудовой этики и рациональности, приведшего к кризису культуры.
