8 мая 1917

Повсюду дебаты о земельной собственности. С реформой не торопятся, хотя следовало бы, наоборот, провести ее как можно скорей. Среди крестьян начинаются разговоры о том, что землю надо захватить немедленно. Большевистская газета «Правда», которую теперь распространяют в деревнях, всячески способствует этому. Я пытаюсь спорить с крестьянами. Уездный же комиссар вовсе не желает их слушать. Я считаю, что закрывать глаза на перемены столь же глупо, сколь и опасно. Но кто всех перещеголял, так это Миша! Когда я сообщил ему по телефону о смерти его борзой, он разрыдался, а затем накинулся на меня с упреками. Россия в огне и крови, а моего брата волнует одно: как и почему погибла его собака!

11 мая 1917

В волости появились какие-то агитаторы и подстрекают наших крестьян к бунту. У меня в усадьбе один такой горланил, забравшись на бочку: «Вы теперь свободные люди! Берите себе землю, а тех, кто ее не отдает, убейте!» Мне пришлось дать ему отповедь. Но, невзирая на откровенную враждебность моих крестьян, я рассказал им о грядущем справедливом и законном переделе земли. Под конец мне даже аплодировали, а Григорий, один из лучших батраков, заметил: «Хорошо говоришь, ваше сиятельство, стоит тебе рот открыть — и мы все с тобой согласные».

13 мая 1917

Волна агитации захлестнула губернию. Не знаю, кто эти агитаторы, но все больше крестьян слушают их. В Байгоре пока спокойно, но я на всякий случай телеграфировал маме, чтобы она не брала с собой никого из детей, кроме Дафны и Татьяны. Мой зять Леонид остается, чтобы присмотреть за детьми и защитить их в случае чего. Петроград превратился в пороховую бочку, рвануть может где угодно и когда угодно. Гроб с телом Игоря прибывает завтра, родные тоже. Натали расставляет в доме букеты цветов, возится с ланями и телятами как ни в чем не бывало. Она хочет расширить свой розарий и говорит, что неплохо бы поставить там беседку. Я же надеюсь в скором времени сделать ей сюрприз: вольеру.

Екатерина плакала не переставая с самого приезда в Байгору, вот уже несколько часов. В поезде ее рвало, и она грозила, что ей опять будет плохо, если ее заставят присутствовать на семейном обеде Белгородских. Миши не было — ему не удалось вырваться с фронта. Надеялись, что он приедет завтра-послезавтра, но, ничего не зная наверняка, решили хоронить без него.

Горе Екатерины пересилило сдержанность Марии, и она, прежде такая внешне невозмутимая, теперь лила слезы вместе с невесткой. Они сидели, обнявшись, на диване в большой гостиной, а дворецкий, заглядывая, спрашивал, «не прикажут ли отменить обед». «Нет, ни в коем случае», — устало отвечал Адичка.

Последние сутки дались ему тяжело. Крестьяне роптали, не желая, чтобы Игоря хоронили в усыпальнице. Адичка пытался договориться с ними, увещевал. Но все напрасно. Эти люди помнили кровавую расправу 1905 года и не забыли, что Игорь присутствовал при казни. Их решимость в конце концов поколебала Адичку, и он поделился своей тревогой с сестрой Ольгой, как только та сошла с поезда. «Что ты думаешь делать? — спросила молодая женщина. — Отправить гроб назад в Александро-Невскую лавру?.. Отложить похороны, пока все не уляжется?» Ольга едва не вспылила: «Нельзя поддаваться на угрозы каких-то смутьянов! Нельзя давать им потачку, это позор!» Она была настроена так решительно, что Адичка сдался. Однако напоследок сказал: «Тебе хорошо говорить, ты у нас, конечно, самая смелая. Но ты и вся родня — вы скоро уедете. А мы с Натали останемся, и расхлебывать все это придется нам». Эта фраза теперь не давала ему покоя. В нем шевельнулось предчувствие — но, может быть, виновата в этом была физическая усталость? — что его конфликт с крестьянами будет на руку всяким агитаторам и что это грозит опасностью для него и его близких. В то же время он корил себя за недостаток мужества и в душе одобрял Ольгину твердость. Гроб уже принесли в церковь, и состоялась первая, короткая, панихида; пока все обошлось, если не считать некоторой сутолоки в дверях.

Плач сидевших на диване женщин отвлек его от тревожных мыслей.

— Мама! Катя! Возьмите же себя в руки! — воскликнул он, изо всех сил стараясь сохранить тон главы семьи.

Ксения меж тем ходила кругами по гостиной, ломая руки, и все повторяла: «Как это ужасно! Бедный, бедный Игорь!» Адичка посмотрел на нее строгим взглядом, и она так и застыла с открытым ртом, точно статуя. Даже ее дыхания не было слышно.

Наталия сидела за белым роялем и тихонько наигрывала первые такты ноктюрна Шопена; лицо ее было бесстрастно, казалось, горе семьи не имело к ней отношения. Возле ног Наталии, спрятавшись под роялем, ее сестра Татьяна и Ольгина дочка Дафна играли с Канном, Ниццей и Ментоной, шустрыми, невоспитанными, но ласковыми щенками. Одной девочке было двенадцать лет, другой восемь, из всех детей только их взяли на похороны. Время от времени колокольчиком рассыпался Татьянин смех. От этих-то звуков Мария чуть-чуть приободрилась. Она вытерла слезы, свои и Екатеринины, и встала; ее прекрасное лицо снова было спокойно.

— Идем обедать, Катя.

Но Екатерина расплакалась еще горше. Лицо ее, шея и плечи пошли красными пятнами. Ольга решительно шагнула к невестке:

— Довольно, возьми себя в руки. Как ты завтра выдержишь похороны, если уже довела себя до такого состояния?

Она взяла было ее под руку, но Екатерина вырвалась с неожиданной силой.

Адичка подошел к Наталии, которая по-прежнему сидела склоненная над клавишами, с закрытыми глазами, вся растворившись в музыке Шопена.

— Прошу тебя, — сказал он, — отведи ее в спальню, кажется, с ней сейчас случится истерика. Сделай ей холодный компресс, уложи в постель и приходи обедать.

Наталия недовольно обернулась к нему:

— Это же Ольга у нас сестра милосердия, а не я…

Его лицо было усталое, осунувшееся от недосыпания и тревог. Глаза умоляли. Наталия впервые видела мужа таким, и еще она заметила у него седину — тоже впервые.

— Я все сделаю. Начинайте обедать без меня.

Ольга тем временем стояла у дивана и раздраженно увещевала Екатерину, взывая к хладнокровию и выдержке, фамильным качествам Белгородских. «Оставь ее. Ты что, не видишь, что только сильней ее нервируешь?» — прошептала Наталия. «А тебя кто спрашивает?» — отозвалась Ольга.

Но Наталия была уже рядом с Екатериной. Она обняла ее, стала гладить по голове, зашептала ей на ухо слова утешения. Это было что-то новое, удивившее всех: оказалось, что Наталия, подчас такая резкая, умеет быть и нежной.

— Иногда твоя жена меня просто поражает, — бросила Ольга брату.

Склонившись над тазом, Екатерина прикладывала к лицу мокрое полотенце. От холодной воды красные пятна зардели еще ярче, но ей немного полегчало. За дверью, в спальне, Наталия уже постелила постель, взбила подушки. Она ждала, сдерживая нетерпение, когда Екатерина соизволит наконец прийти и лечь. Екатерина поймала ее взгляд в зеркале, висевшем над умывальным столиком.

— Я беременна, — выпалила она. И, повернувшись к невестке лицом, продолжала: — Уже четыре месяца. Я пыталась избавиться, но ничего не получилось. Я не хочу второго ребенка.

Наталия отвернулась, пряча потрясенное лицо. На языке у нее вертелся вопрос, который она не смела произнести вслух, но Екатерина сама догадалась:

— Я беременна от Игоря. Мы не ладили, но я никогда ему не изменяла.

Она опять была на грани истерики, нервно теребила платье, не замечая судорожных движений своих рук. Ее пылающее лицо стало багровым. Черепаховая шпилька выпала из прически на ковер, и Екатерина в ярости раздавила ее ногой.

Из парка веяло запахом клевера и мяты. Еще несколько дней — и зацветет первая сирень. Не зная, чем еще помочь невестке, Наталия отошла к окну. Все было спокойно. На лужайке, отведенной для детских игр, она заметила Татьяну и Дафну — две прижавшиеся друг к другу фигурки раскачивались на качелях. Девочки смеялись так громко, что их было слышно издалека. Наталии стало обидно до слез, что ей нельзя разделить их забавы, как в тот день, накануне ее свадьбы, всего лишь год назад. Она отвернулась от окна и посмотрела на Екатерину: