– Собрать тотчас рать и идти на казаков, – предложил Ивницкий.

– А вот как решит совет. – И воевода начал отдавать приказания.

Сообщив известие воеводе, Александр возвратился к стрельцам, отвел их в приказную избу, где перепуганный страшной вестью дьяк тотчас распорядился о размещении стрельцов, без всяких придирок и формальностей.

– Куда же ты, боярич? – спросил Иван, неся в руках небольшой узелок, заключавший все имущество Александра, оставшееся после царицынского погрома.

– Я и не просил о квартире, не до того теперь, пойдем к Симонову, – отвечал Александр.

На небольшом, со всех сторон окруженном надворными строениями дворе купца Симонова Александр встретил самого хозяина Алексея Симонова и того подкормка, который в прошлом году приезжал к нему на струге с объявлением о нападении разбойников. Последний тотчас узнал его и сказал об этом хозяину. Симонов бросился навстречу Александру.

– Ах, боярин, благодетель мой, вот радость-то! Бог привел свидеться, – говорил он, низко кланяясь Александру.

– Пускай опять на квартиру, – сказал Александр.

– Ах, твоя-то фатера, боярин, занята; у меня в дому-то польский боярин, пан Ивницкий стоит, разве в мою избу изволишь, рад буду, изба просторная, с перегородкой, только народу много, – сыпал словами Симонов.

– Ивницкий! – чуть слышно сказал Александр.

– Да, Ивницкий, польский боярин, о Рождестве еще фатеру нанял. Хороший боярин: платит исправно. При нем много холопей, и дочь с ним живет. Славная боярышня. Да и сам-то боярин твою милость знает, – болтал Симонов. – Да вот и сама боярышня, – добавил он, указывая пальцем на крыльцо своего дома.

Александр обернулся и увидал вышедшую на крыльцо панну Анжелику. Она была одета в русский наряд, который был ей к лицу. Она была прекрасна. Казалось, она еще похорошела за эти три года.

– Да это панна Анжелика, – сказал купец, видя смущение Александра и думая, что он не узнает ее. Но Александр давно узнал, конечно, это была она. Она, которую он горячо любил и которая так жестоко отвергла его, заставив страдать целых три года. Она тоже узнала его.

– Здравствуй, Александр Сергеевич! – сказала она нежным голосом, от которого еще сильнее забилось сердце в груди Александра.

Они поздоровались как старые знакомые, но дальше не находили слов и молча смотрели друг другу в глаза.

– Астрахань в опасности, – сказал наконец Александр.

– Что такое? – спросила Анжелика.

Александр начал рассказывать о взятии Царицына и о разгроме московских стрельцов.

В ворота вошел пан Ивницкий.

– Ты здесь, пан, что же не идешь в хоромы? Милости прошу ко мне, – обратился он к Александру.

– Я зашел было сюда в надежде остановиться, не зная, что квартира занята тобою, пан, – отвечал Александр.

– И хорошо сделал, что зашел, пан, иди за мной, поговорим, а тем временем я пошлю Яна сыскать тебе квартиру. А ты покуда отдохни и закуси, – говорил ласково пан.

Они вошли в большую гостиную палату.

– Ты знаешь, Анжелика, мы в опасности, – сказал пан дочери.

– Да, пан Артамонов передал мне, но я не думаю, что опасность велика. По крайней мере, казаки не возьмут Астрахань, – отвечала Анжелика.

– Это так кажется всем, кто не знает казаков, а я их знаю, и воевода тоже, кажется, знает, – проговорил пан, покачав головою.

– Неужели же в самом деле опасность велика? – приставала к нему Анжелика.

– Нечего обманывать, опасность есть, – сказал пан. – Конечно, все будет зависеть от успеха битвы. Сегодня совет соберется у воеводы, а завтра рать выступит в поход. Давно собирались ее послать, а теперь уж мешкать не будут. Я тоже поеду, – прибавил пан, немного помолчав.

– Ты, отец, едешь? – вскинула голову Анжелика.

– Да, еду. Но что ты это испугалась? Кажется, тебе не в первый раз провожать меня в поход, – сказал пан, взяв за руку дочь и ласково глядя ей в глаза.

– Мне что-то страшно: не езди, отец, – говорила Анжелика, ласкаясь к отцу.

– Нельзя, Анжелика: я недавно в русской службе, нужно же зарекомендовать себя, – отвечал пан, целуя дочь.

– А я останусь одна, мне страшно, – говорила Анжелика, опустя голову.

– Вот наш старый знакомый останется здесь, и он, в случае опасности, сумеет защитить тебя, – отвечал пан. – Не правда ли, пан Артамонов? – обратился он к Александру.

– Еще бы неправда! Я сочту за честь сделать услугу панне Анжелике, но, вероятно, и меня пошлют в Царицын, – отвечал Александр.

– Нет, назначение уже сделано давно. Едут большею ча-стью иностранцы, русские же офицеры остаются в городе, – отвечал пан.

Дальше разговор как-то не клеился. Анжелика была грустна. Задумчивы были пан и Александр. Пришел Ян и объявил, что квартира готова. Анжелика и пан простились с Александром очень любезно. Последний взял с него слово прийти проводить его завтрашним утром. Александр отправился на свою новую квартиру, находящуюся на одной улице с домом Симонова.

Вечером того же дня в доме воеводы князя Прозоровского ярко горели огни. У воеводы был собран совет. У крыльца воеводских хором толпились пристава, холопы воеводы и холопы приехавших на совет сановников Астрахани. Перед крыльцом стоял отряд конных стрельцов.

На городской площади собралась также толпа народа. Как ни старался воевода сохранить в тайне известие о взятии Царицына и разбитии казаками московских стрельцов, народ знал обо всем, и везде было только и речей что про Разина. В толпе виднелись и посадские, и стрельцы, и холопы, и торговые люди.

В хоромах воеводы идет совет, на площади также идут переговоры. Народ стоит кучками. Самая большая кучка столпилась около одного человека, с костылем вместо правой ноги. Бедно одет этот человек, на нем еще и сумка надета, видимо, это нищий. Но чем же он заинтересовал народ? Послушаем, что он говорит.

– Да, братья, не бить и не грабить вас идет Степан Тимофеевич, а освободить от воевод, губных и бояр и дать вам волю казацкую, – говорит он собравшемуся люду.

– Это верно, – отвечает один посадский, – обид мы от Степана Тимофеевича и от его казаков в прошлую осень не видали.

– Какие обиды! – говорил посадский Прохоров. – Я и до сего времени молю Бога за Степана Тимофеевича, кабы не он, давно бы я с малыми детьми по чужим углам шлялся.

Нищий боязливо оглянулся.

– Стрельцы идут, – сказал он.

– Небось, Тимош, мы свои люди, – сказал, подходя, стрелец Ганька Ларионов, – ты, чай, от Степана Тимофеевича? Небось, не выдадим.

В другом углу площади один стрелец в мундире пятидесятника с жаром объяснял что-то собравшимся около него рядовым стрельцам.

– То-то, помните это, приказ самого Красулина, – говорил пятидесятник. – Он сегодня призвал меня и говорит: что вы бабы, что ли, на войну вас гонят, а жалованья не платят!

– Надо просить жалованье, – отвечали стрельцы.

– Конечно, так, но помните, что с вами ни Красулина, ни других офицеров не будет, а вы приходите якобы от себя. Поняли? – спросил пятидесятник.

– Как не понять, – отвечали стрельцы, – поняли, только когда же прийти-то, завтра, что ли?

– Нет, немного повремените, вот рать уйдет, одни мы, стрельцы, в городе останемся: тогда наша воля, – говорил пятидесятник.

– Тише, Фрол едет, – сказал один из стрельцов.

Действительно, Фрол Дура с отрядом стрельцов ехал через площадь.

На дворе воеводы тоже шли толки. Холопы астраханских сановников толковали между собою.

– А с Степаном-то Тимофеевичем сам царевич едет, и патриарх Никон при нем находится, – говорил холоп князя Львова, Федька, слуге боярина Артамонова, Ивану.

– Да правда ли это? Кто его, царевича-то, видал? – возражал Иван.

– Многие видали, видоки сами мне и говорили, – отвечал Федька.

Иван недоверчиво покачал головой.

– Али не веришь, так пойдем на площадь, я тебе там видаков покажу, спроси у них сам, – убеждал Федька.

– Теперь нельзя, может, скоро боярин выйдет, спросит меня, – отвечал Иван.