В начале июля 1943 года по городу разошелся зловещий слух, что немцы приступают к ликвидации гетто, то есть начинают акцию полного уничтожения всего еврейского населения, которое до сих пор уцелело. Говорили и о том, что еврейская молодежь на этот случай приготовилась дать немцам последний смертельный бой. Насколько это отвечало действительности свидетельствовал тот факт, что по требованию гестаповцев к территории гетто стянули пожарные автомобили города. Отдельные дома, где встречалось сопротивление, немцы поджигали. Городские пожарные должны были следить, чтобы огонь не перекинулся на соседние кварталы за пределами гетто. Ликвидация гетто из-за сопротивления его жителей затянулось почти на две недели.

В один из этих ужасных дней акции в гетто я ехал трамваем пятого маршрута: городская бойня — центр города. Этим маршрутом, который проходил через рабочие кварталы Подзамче, обычно пользовались простые люди, грубоватого поведения, склонные к ругани и конфликтам. Трамвайный путь пятого номера с улицы Жовкивськой поворачивал на улицу Балёнову (теперь Гайдамацкая), и в определенный момент трамвай оказывался словно наверху, откуда просматривалась часть улицы Замарстыновской, как раз та, где находилось гетто. Когда трамвай подъехал к этому месту, пассажиры вдруг резко закричали водителю: «Останови трамвай! Останови трамвай! Немедленно останови, тебе сказано!».

От неожиданного приказа перепуганный вагоновожатый остановил трамвай. Отгороженная цепью «только для немцев» передняя часть вагона в это время была полностью пустой. Кто-то из пассажиров смело отбросил «расовую цепь», и все столпились на передней площадке, чтобы лучше видеть, что происходит в гетто.

Оттуда доносились выстрелы. Пассажиры оживленно обменивались репликами: «Глянь, гестаповцы ходят с собаками»; «Гляди, горят дома. Валяются трупы людей». Кто-то крикнул: «Смотрите, человек на крыше!» Мы все увидели фигуру молодого человека, который быстро, с одной стороны на другую, бежал по крыше. Вдруг он словно споткнулся и упал вниз.

— Он падает, его застрелили!

— Снова кто-то выбрался на крышу! Дом горит!

Было видно, как пламя из окон поднялось выше крыши и мужчина в отчаянии не знает, что делать.

— Бросился сам! Нет, застрелили!

— Проклятые швабы! Бандиты! Звери!

Так во львовском трамвае реагировала простая публика на ликвидацию гетто. Прошло несколько минут. Водитель просящим тоном объяснил, что сзади подъехал новый вагон и он не может дольше стоять. Трамвай должен придерживаться графика движения.

Вагон медленно поехал. Люди вернулись за «расовую» перегородку. Небольшой участок дороги трамвай проезжал вдоль забора гетто. Оттуда слышались выстрелы и крики. В нашем вагоне пассажиры открыто начали говорить, что немцы — изуверы, ни с кем не считаются и не имеют никакого сочувствия к другим народам. Все загребают себе, все у них «Nur für Deutsch».

— Покончили с евреями, возьмутся за нас, — сказал кто-то под общее потакивание. Среди львовян уже давно господствовало убеждение, и небезосновательное, что после евреев придет очередь к полякам и украинцам.

В тот же день к нам прибежала в состоянии шока мамина сестра тетка Юстина.

Она рассказала, что каким-то образом она случайно очутилась на окраине гетто и видела трупы евреев в лужах крови.

— Я остолбенела, — рассказывала она, стала деревянной, — вокруг крики, оханье, стрельба, горят дома, а я стою, словно вкопанная, не могу сойти с места. Смотрю, гестаповец подошел к детской коляске, которая стояла на улице, взял оттуда младенца и швырнул его через окно в пылающий дом.

Рассказывая, тетка заплакала, а за ней и мама.

До конца своей жизни тетка Юстина, рассказывая эту историю, каждый раз горько плакала.

Разозленные сопротивлением немцы убивали на территории гетто всех евреев без разбора, где бы они их ни встретили. После окончания ликвидации гетто, они объявили город Львов «свободным от евреев» («judenfrei»). А после ликвидации в ноябре 1943 года Яновского лагеря бригаденфюрер СС Кацман объявил город Львов «judenrein», то есть очищенным от евреев.

Я торчал на улице Городоцкой вблизи дома, где проживал мой друг Павел Матиив. Накануне мы с ним договорись встретиться утром, тут на улице. Как раз напротив дома Павла виднелись главные ворота самой большой во Львове немецкой казарм, возле ворот которой постоянно, как пчелы возле летка улья, роились группки немецких солдат. Раньше при в ходе в казарму стоял на посту красавец, а рядом на флагштоке напыщенно развивался гитлеровский флаг с огромной свастикой. Теперь, после сокрушительных поражений вермахта, тевтоническая спесь увяла: караульную будку, чтобы не привлекала внимания, убрали внутрь казармы, а флагшток с флагом перенесли в глубь территории.

В это утро улица Городоцкая выглядела опустевшей. Где-не-где быстрым темпом озабоченно пробегали гражданские пешеходы, с легким шумом резиновых колес изредка проезжал военный автомобиль, звенел одинокий трамвай. Не считая этого, на улице господствовала тишина и покой, которые тяжело представить современным жителям бурно кипящей Городоцкой. Незаметно сверху улицы появилась группа приблизительно из двадцати человек, которые оживленным шагом направлялись к центру города, построенные в колонну по три человека в шеренге. Справа по тротуару шел их командир. Молодые, стройные мужчины в черных робах, в одинаковых головных уборах издали были похожи на воинское подразделение. На львовских улицах в те времена можно было встретить воинские части в различной форме, включительно с живописной формой донских казаков, которые находились на службе у немцев. Но это были не военные. И улыбающийся фельдфебель в пилотке набекрень, который сопровождал колонну, не был их командиром, а кем-то более.

Осунувшиеся, потухшие лица, на которых только светились большие грустные глаза, да отметки на одежде свидетельствовали, что это евреи. Я скорбно прикипел на месте, тщательно всматриваясь в каждую фигуру с надеждой увидеть среди них знакомых: может Блязера, может Мусе, может еще кого… От узников веяло холодом: я знал, как и все львовяне, что эти люди предназначены к гибели. Чувствовалось, что голод, издевательства и костлявая смерть постоянно заглядывает им в глаза. А поэтому смотрели они отчужденным, невидящим взглядом прямо перед собой, словно пребывали в другом измерении. Однако, один из них взглянул в мою сторону, и его уста на секунду разошлись в жалобной улыбке. Неожиданно он подбадривающе подморгнул мне, мол, не отчаивайся, не хорони нас прежде времени.

Когда колонна поравнялась с воротами казармы, немецкий конвоир, молодецки поправив пилотку, тихим голосом скомандовал:

— Singen.

В колонне наступила минутная сумятица, наверно не все расслышали команду и фельдфебель нетерпеливо повторил громче:

— Singen!

И евреи запели. Звонко, дружно, слаженными голосами. Известно — евреи, как и украинцы, петь умеют. Пели на мотив польской военной песенки с соответственно приспособленным текстом. Насколько можно было судить, это был марш яновских лагерников. За неприличным, залихватским припевом пряталось трагическое содержание бытия людей, определенных к казне: