Большой палец продвинулся вверх по руке и остановился на запястье. Эсмонд наверняка почувствовал, как бьется ее пульс.

— У вас сильные руки. Вы когда-нибудь пробовали заняться скульптурой?

Лейла покачала головой:

— Мне больше нравится работать кистью.

Ее голос был тихим и слабым. Она и чувствовала себя ела-1 бой. Даже сейчас, когда Эсмонд кончил массаж, у нее не было сил отнять руку. Что с ней происходит? Почему она так в себе неуверенна? Очевидно, потому, что ее внешняя уверенность только маска, за которой скрывается ее настоящая сущность. До того как Лейла встретила графа, она и не подозревала, насколько тонка и хрупка эта маска.

— А я не умею ни рисовать, ни писать красками, ни лепить, — признался Эсмонд. — Даже мой почерк — нечто чудовищное. Но руки у меня сильные.

Он отпустил руку Лейлы и, придвинувшись чуть ближе, положил свою левую руку на стол ладонью вниз.

Его кисть была идеальной формы, пальцы — длинными, ногти — гладкими, продолговатыми, ухоженными.

«Но это ни о чем не говорит», — подумала Лейла.

— Вы правша. Покажите мне вашу правую руку.

— Они одинаковые, мадам.

— Каждому художнику известно, что правая и левая руки никогда не бывают одинаковыми. Дайте взглянуть.

Видно было, как Эсмонд напрягся, но всего на мгновение, так что Лейле могло показаться, что она ошиблась. Хотя интуиция подсказывала ей, что она была права.

Граф положил правую руку рядом с левой.

Рассматривая ее, Лейла нахмурила лоб. Что-то было не так… Она сдвинула его руки и стала их сравнивать. Запястье…

— Как странно, — пробормотала Лейла.

Она посмотрела на свои запястья, потом снова — на его, и провела пальцем по внешней стороне запястья его правой руки.

— У вас была сломана рука, и довольно серьезно.

Лейла не могла себе вообразить, как это больно — ломать руку, но ей было больно даже смотреть. Кости срослись хорошо но идеальная форма была все же нарушена. Наметанным взглядом Лейла увидела и еле заметное искривление, и крохотные швы. Ее пальцы чувствовали, в каком месте рука была сломана: у основания большого пальца была шпора, и этот сустав был неровным.

Лейла считала графа идеальным произведением искусства, а в нем, оказывается, был изъян. Кости срослись довольно хорошо, но Лейле было больно смотреть на место перелома, а тем более прикасаться к нему.

Она так глубоко задумалась, что не заметила того, что гладит руку Эсмонда и что его голова склонилась так низко, и Лейла вдруг почувствовала на себе его теплое дыхание.

Она опустила руку графа и немного отстранилась.

— Я изучала анатомию. — Лейла как будто оправдывалась. — Простите меня за мое любопытство. Это было невежливо.

— Рука была сломана. Но это случилось очень давно, и она полностью восстановилась. Мне повезло с врачом.

— Ах, это произошло в детстве?

— Да, с мальчишками такое случается.

— Должно быть, вам было очень больно. Перелом, видимо, был в нескольких местах? Вам повезло, что все так хорошо срослось. Могло получиться так, что вы бы ее потеряли.

— Да. Могло быть гораздо хуже.

Что-то в тоне его голоса заставило Лейлу снова посмотреть на графа. Но он был все так же спокоен.

— Вы поэтому не любите писать?

Эсмонд метнул на нее взгляд, но ресницы тут же опустились.

— Нет. Рука действует хорошо. Просто я ленив. Писать четко и красиво слишком утомительно.

Лейла не понимала, зачем он лжет, зачем вообще ему это надо. Она была уверена, что граф что-то скрывает. Ей хотелось настаивать, но обжигающий блеск синих глаз как бы предупреждал ее: будь осторожна, не играй с огнем!

Фрэнсис предостерегал ее от этого человека: он неотразим, но подобно наркотику — так же коварен. Не следует слишком к нему приближаться. Не надо поддаваться любопытству и позволить ему подчинить себя.

В душе Лейла не так-то уж и отличалась от Фрэнсиса. Она приучила себя избегать искушений, потому что не была уверена, что сможет им противостоять. Любопытство может оказаться первым маленьким шажком на пути вниз, а дальше — к гибели. Она и так подпустила графа слишком близко.

— Это более честное признание, чем мое оправдание нежелания писать. Я уверяю себя, что моя рука не поспевает за моими мыслями. — Лейла взяла ручку и посмотрела на сломанный I кончик пера.

— Вы утомлены.

— День был таким длинным…

— Мне следовало бы это учесть. Вам пришлось дважды рас — : сказывать свою в высшей степени неприятную историю. Я знаю, это потребовало от вас большой смелости. Мне надо было позволить вам отдохнуть сегодня вечером, а работу начать завтра.

«Лучше бы эта работа никогда не начиналась», — подумала Лейла. У нее было предчувствие, что ничем хорошим все это не кончится. Скорее всего ее сердце будет разбито… И она будет страшно разочарована…

— Признаться Квентину оказалось гораздо легче, чем я себе это представляла. Но человек всегда предполагает худшее. Я привыкла работать по многу часов. Иногда портреты моих заказчиков даются мне с большим трудом, и тогда каждый мазок можно сравнить с поднятием огромных тяжестей или прокладыванием туннеля в угольной шахте. Это происходит подсознательно, но утомляет меня не меньше.

— Я понимаю. В нашем случае я, к сожалению, окажусь похожим на трудного клиента. Утомительного и несносного. И боюсь, что я буду самым несносным из всех. Но на сегодня хватит, мадам.

Эсмонд взял составленный Лейлой список, сложил и спрятал в карман.

— У меня будет чем заняться до завтрашнего вечера. — Он улыбнулся. — А потом я снова стану вам досаждать. Советую лечь пораньше и как следует выспаться. Я скажу Нику, чтобы он вас не тревожил.

Направляясь к черному ходу, Исмал не то что не сказал Нику ни единого слова, он даже едва его заметил. Но и Ник удостоил своего хозяина разве что мимолетным взглядом, продолжая чистить кухонный стол. Было бы напрасной тратой времени говорить Нику, что новая экономка по прибытии начнет снова мыть этот стол, но уже своим средством. Ник не мог оставаться равнодушным, если поблизости был какой-нибудь предмет мебели, он обязательно должен был им заниматься: чистить, полировать, втирать масла и травяные настойки. Ни один раб в гареме не мог с такой любовью ухаживать за наложницей, как Ник за каким-нибудь поцарапанным старым столом.

Стол в студии мадам тоже был старым, вспомнил Исмал, проходя по саду. И она заставила его положить на него руку.

Бесполезно было надеяться на то, что Лейла ничего не заметит. Надо было ее как-то отвлечь. Он же умел это делать. Но почему-то не сделал. Он подчинился… и пережил десять маленьких смертей от стыда и еще десять — от удовольствия.

Он не сказал ей правды: что это лорд Иденмонт набросился на него и сломал ему руку, когда Исмал, как зверь, боролся за Эсме — женщину, которая скорее перерезала бы себе горло, но не подчинилась бы Исмалу. И все же он желал ее, и в то время он совершил бы любой варварский поступок, чтобы заполучить Эсме.

Теперь он возжелал другую женщину, и снова все его мысли были заняты только ею. Лейле Боумонт стоило лишь прикоснуться к его руке и пожалеть его, как Исмала обуяло дикое желание.

Он чуть было не сказал ей правду, а что хуже — чуть не показал ей, какой он на самом деле человек в душе. Ему хотелось смести все с ее ободранного стола и прямо на нем удовлетворить свое желание. Как и следовало дикарю без чести и совести, каким он был на самом деле.

Мрачные мысли одолевали Исмала всю дорогу до дома. Только когда дверь была заперта и задвинут засов, а Лейла Боумонт оказалась вне его досягаемости — и, стало быть, в безопасности, — он позволил себе поразмышлять об удовольствии.

Он прошел в библиотеку, снял пальто, развязал шейный платок и, достав из кармана список, растянулся на диване и стал изучать ее почерк.

Как она и сказала, аккуратным он не был. Строчки набегали друг на друга, буквы иногда сливались. В общем, этот почерк походил на ее движения, он был такой же небрежный и вызывающий.