— Шо? — не понял Семен.

— Если заплатят, говорю, тогда расскажешь?

— На шо оно мени нужно?.. Кому надо, хай сам шукает…

— Анто-он! — раскатилось над рекой. — Анто-он!

На левом берегу стоял Толя с большим свертком под мышкой.

— Ну, чего кричишь? — сердито ответил Антон. — Здесь я.

Балансируя на камнях порога, Толя перебрался на правый берег.

— Здравствуйте, — вежливо сказал он Сергею Игнатьевичу. — Я принес тебе немножко покушать. Мне Юля еще вчера рассказала, но вчера, я не мог, мне не позволяли вставать. Здесь творог, вареные яйца и хлеб с маслом…

— Где ты все это взял?

— Дома, разумеется.

— Стащил?

— Неужели ты думаешь, что я способен украсть?

— Значит, ты рассказал? Значит, все узнают? — наливаясь негодованием, спросил Антон.

— Никто ничего не узнает. Я сказал, что мне нужно.

— И всё?

— И всё.

— От бреше! — сказал Семен.

Толя снисходительно посмотрел на него.

— Брехать, как ты выражаешься, не в моих привычках. Я говорю правду.

— И тебе поверили? — допытывался Антон. — Ни о чем не спрашивали, вот так просто и дали?

— Конечно.

Толя не врал, однако на самом деле все было не так просто. Прежде всего мама не хотела выпускать его из постели. По ее мнению, нормальная температура и самочувствие ничего не доказывали. После такого купания могло все случиться — и грипп, и гайморит, и воспаление легких, и ревмокардит, и еще бог весть что. Мамин папа был провизором, поэтому мама чувствовала себя на короткой ноге с медициной, а тем более фармакологией и без устали практиковала на себе и окружающих. В доме всегда пахло как в аптеке после погрома. Шкаф, комод, подоконники заполняли флаконы, пузырьки, коробочки, банки, баночки, и при малейшей возможности весь этот арсенал обрушивался на каждого, кто заболевал или, по мнению мамы, мог заболеть. Она была убеждена в своем праве учить всех и всему, потому что совершенно точно знала, как человек должен себя вести, что говорить, даже думать в любом положении, и на «подставившегося», как говорил Толин папа, низвергались потоки, ниагары, океаны слов об одном и том же. Выдержать это было труднее, чем любое лекарство. Толя очень рано научился «не подставляться». Он любил свою маму, но, что греха таить, давно уже относился к ней снисходительно, хотя, разумеется, как вежливый мальчик, не давал ей этого заметить.

После злополучного купания он безропотно проглотил полдюжины порошков и микстуру, улегся в постель, отлично выспался и проснулся на рассвете без тени недомогания. Если бы недомогание и чувствовалось, Толя при всем своем правдолюбии не признался бы, так как пообещал Юке рано утром отнести Антону какую-нибудь еду. Выполнить обещание — долг чести, а в исполнении долга чести Толю не могло ничто остановить. Поэтому он вежливо, но непреклонно восстал против попытки мамы продержать его еще один день под одеялом.

Папа, невозмутимо пыхая трубкой, долго слушал грозные мамины пророчества, потом вынул трубку изо рта и сказал:

— Прости, Соня, что я тебя перебиваю. Но, может быть, в самом деле ему не следует лежать в постели? Все-таки он упал не в Ледовитый океан, а в Сокол, и к тому же в июле месяце. Разумеется, вряд ли можно приветствовать купание в одежде, но это уже частность, не меняющая существа дела. Особенно для несовершеннолетних, я хочу сказать.

Толин папа, так же как и мама, маленького роста, но совсем не толстый, а худенький и даже щуплый. При его комплекции ему бы надо говорить высоким, слабым голоском, но голос у Толиного папы неожиданно низкий, басовитый и такой глубокий, что, кажется, голосовых запасов у него, как льда у айсберга, который показывает на поверхности только маленькую часть своего массива. Говорит он всегда очень вежливо, никогда не повышает тона и, говоря, не опускает не только частей предложения, но, кажется, даже знаков препинания. Если разок послушать Толиного папу, то потом не нужно уже спрашивать, почему Толя разговаривает именно так, а не иначе. Справедливости ради следует сказать, что подражает ему Толя совершенно бессознательно, он даже иногда пытается говорить рокочущим на низах голосом, но из этого ничего пока не выходит — голос самого Толи совсем не басовитый, а по-мальчишески высокий и звонкий.

Получив такую мощную поддержку, Толя моментально оделся, выпил стакан молока и спросил маму, не может ли она дать ему некоторое количество продуктов, которые не требуют приготовления и которые можно есть сразу.

— Зачем тебе? Ты хочешь уйти на целый день, не придешь обедать? Это исключено! Нельзя целый день бегать натощак, есть всухомятку, обходиться без жидкой пищи, без горячего…

Толя заметил, что ему жидкой пищи следует есть поменьше, у него и так излишне полная фигура, тем не менее он не будет бегать натощак, а продукты ему нужны не для себя.

— А для кого?

— Извини, мамочка, но я не могу тебе сказать.

— То есть как? Почему?

— Это не мой секрет.

— Что за чепуха? Какие у тебя могут быть секреты от матери?

— Лично у меня от тебя секретов нет. Я же сказал, что это секрет не мой и открыть его я не могу, не имею права, так как обещал никому не рассказывать.

— Ах, вот как? Ты считаешь, что от матери можно утаивать хоть что-нибудь? Заводить секреты, тайны? Делать что-нибудь потихоньку? Так вот: ты ничего не получишь и никуда из дому не пойдешь. Я не разрешаю!

— В таком случае я вынужден буду уйти без твоего разрешения, самовольно и заранее предупреждаю об этом.

— Что?! Ты смеешь мне говорить такие вещи? Да я тебя запру, отвезу домой в Чугуново, да я…

— Мамочка, ты совершенно напрасно кричишь, это не поможет и ничего не изменит. Я должен пойти, и я пойду. Потом можешь со мной делать что хочешь.

Если бы Толя вышел из себя, тоже кричал, плакал, просил, быть может, мама и не пришла в такое негодование, не наговорила всего, что она наговорила, но Толя внешне был совершенно невозмутим, говорил ровным, спокойным голосом и так же спокойно и невозмутимо принял первый шквал, который минут десять бушевал в комнате.

— Подожди, Соня, — своим низким, рокочущим голосом сказал папа, — может быть, он прав? Если мальчик обещал…

— А если он связался с хулиганами, бандитами? Мало ли с кем он может связаться?!

— Ну, не думаю. Он не станет этого делать. Правда, Толя?

— Конечно.

— Ты можешь обещать, что ни ты, ни те, кому ты хочешь нести продукты, ничего дурного не сделали и не замышляете?

— Я могу поручиться своей честью! — сказал Толя. Эту фразу он недавно прочитал в затрепанном, вспухшем от грязи романе без начала и конца, и она покорила его своей торжественностью.

— Вот видишь, Соня, ничего страшного. Толя ведь никогда не лжет. И если он не говорит, значит, действительно не имеет права выдавать чужой секрет.

— Совершенно верно, папа.

Уходя, Толя услышал, как отец негромко сказал матери:

— Не надо так шуметь по пустякам. Мало ли что могут выдумать мальчишки. Наверное, затеяли игру в новых Робинзонов или еще во что-нибудь.

Толя вернулся.

— Извини, папа, я нечаянно слышал, что ты сказал. Мы не играем в Робинзонов. И вообще ни во что не играем. Ты ведь знаешь — я не люблю детских игр. Это не игра, а очень серьезно, это — жизнь.

— Я понимаю, — серьезно сказал папа и улыбнулся только тогда, когда Толя вышел.