— Чтобы покончить с официальной частью, представляю: порода — ньюфаундленд, имя — Бой. Полный титул — Бой, сын Долли Ландзеер и Рейнджера Третьего Великолепного. Что касается родословной, то такой нет у меня, наверное, у вас и во всяком случае нет у шаха иранского. Предки Боя перечислены до десятого колена, у шаха — всего два…
Бой снова зевнул.
— Тебе жалко шаха? Пускай, так ему и надо…
Антон уже дышал нормально, не чувствовал угла плиты. Первоначальный испуг перешел в восторженный столбняк.
— А лапу он дает?
— Попроси.
— Антон, умоляю тебя! — сказала тетя Сима.
— Смелей, смелей, ничего страшного не произойдет.
Антон присел и протянул руку:
— Дай лапу, Бой. Ну дай!
Бой посмотрел на него, на хозяина, отвернул голову в сторону и небрежно, вбок, поднял лапу.
— Видишь, — сказал Федор Михайлович. — Давать лапу, ходить на задних лапах — занятие для болонок и прочих шавок. Бой слишком велик и умен, чтобы это доставляло ему удовольствие. Вот если вы поссоритесь, он тебе сам протянет лапу, чтобы помириться…
— Ну да?
— Увидишь.
Тетя Сима подошла к крану и вымыла щеку, в которую Бой ее лизнул.
— Опасаетесь микробов? — улыбнулся Федор Михайлович.
— И глистов, — отрезала тетя Сима.
— Напрасно. Слюну у собак можно считать антисептической…
— Я предпочитаю все-таки антибиотики… А где вы его будете держать?
Тетя Сима посмотрела на плиту, уставленную кастрюлями, кухонный стол. Голова Боя возвышалась над столешницей.
Федор Михайлович перехватил ее взгляд.
— На этот счет не опасайтесь. Его можно оставить наедине с тушей мяса — не прикоснется. Он носит в зубах колбасу, жареную печенку и даже не прокусывает бумагу. Жить он будет, разумеется, в комнате. Если его оставить здесь, он будет бахать лапой в дверь, пока я его не впущу.
— А в квартире он… — тетя Сима замялась, — ничего такого не делает?
— Не беспокойтесь, собака в квартире «ничего такого» делать не умеет.
— Все это очень хорошо, — поджав губы, сказала тетя Сима, — я еще понимаю, маленькая собачка, но держать такого громилу в квартире!.. Кажется, даже есть какое-то постановление насчет собак…
— Давайте так: если вы за неделю не поладите с Боем, я оставляю поле битвы, или, говоря вульгарной прозой, съезжаю с квартиры.
— Оставите комнату? Куда вы денетесь?
— В даль и в ночь… — засмеялся Федор Михайлович.
Федор Михайлович знал, что говорил. Тетя Сима растаяла в два дня. Бой неизменно был доброжелателен и ласков без назойливости. Каждое утро, как только Федор Михайлович открывал дверь, он появлялся в кухне, подходил ко всем по очереди и приветливо, но без больших размахов вилял хвостом — здоровался. Целовать тетю Симу он больше не пытался — запомнил. Он не был надоедливым, не приставал и никогда ничего не клянчил. Иногда у него появлялось желание поиграть. Тогда он брал в пасть свою любимую игрушку — теннисный мячик, подходил к кому-нибудь и деликатно толкал мячиком в руку. Если предложение не встречало отклика, отходил и ложился. Появлению знакомых Бой радовался и обязательно со всеми по очереди здоровался. Но если в прихожей начинался грохот, это означало, что пришел Федор Михайлович. Бой ужом вился вокруг него, нещадно колотил хвостом по дверям, стенам, сундуку, который загромождал и без того тесную прихожую. Несколько раз Антону довелось попасть под эти удары, он отскакивал и потирал ушибленное место.
— Неужели ему не больно? Как палкой…
Ритуал встречи заканчивался тем, что Бой поднимался на дыбы, башка его оказывалась вровень с головой хозяина, и он лизал во что пришлось — в щеку, в нос, в ухо.
— Ну хватит, старик, не шуми, — говорил Федор Михайлович.
Бой успокаивался, но с этого момента неотступно ходил по пятам за хозяином, куда бы тот ни шел.
— Разве это собака? — сказала тетя Сима. — Это же попятошник!
— Вот именно, — сказал Федор Михайлович. — Пока я заметил у него только один, но зато чудовищный недостаток. Если он любит, то беспредельно и деспотично. Когда-то я был вольный казак, теперь я каторжник, прикованный к живой четырехлапой тачке, которая к тому же все понимает. Я не могу никуда уехать — один вид чемодана вызывает у него истерику. Хочу или не хочу, здоровый или больной, я должен вести его гулять. Я не могу отлучиться из дома больше, чем на восемь часов, я — увы! — не могу совершить ни одного безнравственного поступка, потому что этот поганец не спускает с меня глаз, а я не могу развращать его невинную душу…
Бой и в самом деле неотступно следил взглядом за хозяином. Голова его, как стрелка компаса, всегда была повернута к обожаемому полюсу — хозяину. Даже если Федор Михайлович сидел в кухне, а Бой спал тут же рядом, он спал в полглаза. Глаз всегда был только полузакрыт, зрачок плавал, закатывался куда-то в дремоте, но время от времени останавливался и вперялся в Федора Михайловича: «Ты тут? Тут…» — и снова уплывал в сон.
Однажды у Федора Михайловича была высокая температура, и тетя Сима со свойственной ей категоричностью сказала:
— Никуда вы не пойдете! Это же, простите, дикость — ходить с температурой. Антон отлично выгуляет Боя.
Антон надел ему ошейник, взял поводок, но Бой не хотел уходить с лестничной площадки, рвался в комнату. Потом природа взяла свое: жалобно поскуливая, он ринулся вниз. В какие-нибудь пять минут он сделал все свои дела и бросился в подъезд. Антон, боясь отпустить поводок, полетел следом, как лодчонка на буксире у торпедного катера. Дом был построен экономично — без лифта, но Антон взлетел на третий этаж, будто экспрессом. Он был в мыле, растрепан и растерзан. Бой поднялся на дыбы, всей тяжестью тела обрушился на дверь и начал свою молотьбу хвостом вокруг хозяина.
— Загонял он тебя? — сказал Федор Михайлович. — Он, наверное, подумал, что ты собираешься увести его.
Потом Бой привык и, уже не опасаясь, охотно ходил гулять с Антоном, но, если хозяин сидел дома, прогулки были короткие, скучные и крайне деловитые.
Окрестные ребята были покорены сразу, хотя поначалу едва не разразился скандал. Что делают в летние дни мальчишки на всех улицах и во всех дворах? Читают книги, чинно беседуют о прочитанном, пережитом или о судьбах мира? Нет, они играют в футбол. Их ругают прохожие, проклинают водители машин, преследуют дворники, за разбитые стекла дают взбучку родители, но все это отскакивает от них, как мяч от штанги. Без устали, в самозабвенном упоении азарта они лупят по мячу с утра до ночи, видя в себе будущих Яшиных, Лобановских и Татушиных. Чоколовские мальчишки ничем не отличались от других, а положение у них было даже выгоднее: улицы здесь еще только намечались, дворы отсутствовали и каждый пустырь, если только строители не изрыли его ямами и не завалили мусором, мог служить футбольным полем.
Федор Михайлович приехал в субботу вечером, а в воскресенье днем, когда он повел Боя гулять, Антон пошел с ними. Бой деятельно обживал новые места — камни, штабеля досок, груды кирпича и мусора, — но, когда они повернули за угол дома, исчез. За домом был пустырь, а на нем орава ребятишек без лада и склада, но с тем большим усердием колотила ногами по мячу. В эту ораву ворвался черный ураган. Что произвело большее впечатление — величина, внезапность появления, скорость бега или разинутая клыкастая пасть? Как бы там ни было, в несколько секунд всех бесстрашных нападающих, несгибаемых защитников и твердых, как скала, вратарей сдуло с пустыря. Вопли ужаса сиренами прорезали воздух. Бой никого не преследовал. Он сколько мог разверз пасть, ухватил мяч и, гордо вскинув голову, затрусил к хозяину. Сиреноподобные вопли дошли по адресу. В открытых окнах появились испуганные лица взрослых, раздались панические крики:
— Что?.. Что такое?.. Кто это там?.. Собака?.. Какая там собака!.. Я вам говорю, она бешеная… Безобразие!.. А если медведь бешеный, по-вашему, лучше?.. В милицию надо позвонить… А где хозяин?.. Плевать на хозяина, пристрелить, и всё… — И на все голоса, на все лады перепуганные родители начали выкликать своих Игорьков, Юрочек, Петек и Мишек.
