— Понятно, жалко, только все одно жалостью не поможешь… Надо его зарыть. — Сашук отчаянно мотает головой. — А как же иначе? Оставить — чайки расклюют, крабы растащат. Эта тварь на падаль падкая…
Поодаль от причала, возле глинистого обрыва, Жорка руками вырывает яму в песке, кладет туда труп и засыпает. Потом берет Сашука за руку, ведет домой. Это очень кстати, потому что Сашук то и дело спотыкается. Слезы застилают ему глаза, он размазывает, стирает их кулаком, но они набегают снова и снова. Жорка его уговаривает, даже стыдит, но Сашук безутешен. Его терзает щемящая жалость. Он с опозданием корит себя не только за то, что в эти дни не обращал на щенка внимания, совсем забросил, а даже за то, что привез его сюда, в Балабановку. Он не хотел оставлять кутьку в Некрасовке, боясь, что тот без него пропадет, а он вот пропал здесь. Останься Бимс в Некрасовке, может, жил и жил бы, а теперь…
И хлеб, и кондер кажутся Сашуку горькими, не идут в горло. Он старается сдержать всхлипывания, но от этого они только становятся глубже, судорожнее. Рыбаки едят молча, мрачно, без обычных шуточек и пересмешек. Не то чтобы все расстроились из-за гибели щенка — никто к нему не был особенно привязан, — но настроение у всех испорчено. За все время только кто-то бурчит:
— У Насти оно вроде послаще, смачнее получалось…
Говорящего никто не поддерживает. Игнат делает вид, что не слышит. Рыбаки идут отдыхать. Чтобы не оставаться с Игнатом, Сашук уходит со двора.
Полуденный зной дрожит, струится над буграми и ямами старых окопов, бетонными глыбами взорванного дота. Теперь Сашук смотрит на них без всякого интереса — играть в войну не с кем. Нет даже Бимса, хотя он тоже не умел играть в войну. Может, потом и научился бы…
Сашук садится над обрывом и смотрит в море. Там ни лодки, ни дыма, ни паруса. Только бесконечная россыпь блестков, солнечных зайчиков да воспаленная мгла, затянувшая горизонт. Даже чаек нет, они куда-то попрятались — должно быть, тоже улетели отдыхать. Никого нет и на земле. Бригадный двор пуст, безлюдна придавленная зноем Балабановка, а в степи и подавно никого нет. И Сашук сам себе кажется таким маленьким, таким затерянным в огромном безлюдье, что ему становится нестерпимо жалко себя. Беда за бедой. Мать увезли в больницу. Звездочет уехал и увез Анусю. А теперь пропал Бимс, и Сашук остался совсем один. С рыбаками разве поговоришь? Они только смеются. А играть и вовсе… Все они хорошо относятся к Сашуку, но что толку, если они большие и все время или работают, или спят, отдыхают. Разве только Жорка…
Жорка первый отсыпается и выходит из барака. Они идут вместе купаться, потом лежат на песке и разговаривают про разное.
— Ты не горюй, — говорит Жорка. — Вернемся в Некрасовку, такого щенка найдем — закачаешься! Настоящую ищейку. Какие у пограничников, знаешь?
— Ага. — Иметь ищейку Сашуку очень хочется, однако, подумав, он говорит: — То ж будет уже другая собака. Не Бимс.
— Бимса не воротишь, чего уж тут… Кабы не Иван Данилыч, я б тому гаду…
— Хоть бы разик врезал! — с сожалением вздыхает Сашук.
— Нельзя, брат, я Ивану Данилычу слово дал. Я, когда остервенюсь, таких дров наломать могу…
За обедом опять кондер, и опять он кажется Сашуку невкусным. И не только ему. Тот же рыбак, что утром помянул Настю, бултыхает ложкой кондер и говорит:
— Чистая баландея!
— Игнат, да ты сало клал или нет?
— А как же, — говорит Игнат.
— Так где ж оно, если сальчина за сальчиной гоняется с дубиной.
— Сколько есть. Растягивать надо. А то раз будет густо, потом пусто.
— Что, у нас сала нет? — спрашивает Иван Данилович.
— Есть, да мало. Полтора куска осталось.
— Куда ж оно девалось? Было много.
— А я почем знаю? Кабы я сначала за продукты отвечал. А то кто хотел, тот в кладовку и лазал. Вон и этот, — кивает Игнат на Сашука, — туда лазал. Может, собаку свою салом кормил…
У Сашука даже перехватывает дыхание. Как он может? Зачем он врет?.. Сашук так поражен и возмущен, что не может сказать ни слова и только с ужасом во все глаза смотрит на бесстыже лгущего Игната.
— Так ты за то и кутенка пришиб? — кричит Жорка.
— Обожди с ерундой! — обрывает его Иван Данилович и поворачивается к Игнату. — Ты Настю не марай, она честнее нас всех. И наговаривать на человека за глаза…
— Так что, по-вашему, я взял? Выходит, украл?
Иван Данилович молчит, но Жорка молчать не может.
— И выходит! — кричит он.
— Ты меня поймал? — зло огрызается Игнат. — Видел?
— А сейчас увидим! Вот возьмем и растрясем твой сундук, поглядим, чего там напрятано.
— Не имеешь права обыскивать!
— А без всякого права. Хочешь — меня обыскивай, мне прятать нечего. А ты коли прячешь…
Жорка приподнимается из-за стола, Игнат делает шаг назад к двери в барак, лицо его сереет.
— Да что вы, братцы? — говорит он, рыская взглядом по лицам рыбаков. — Разве ж так можно?.. А если я из дому взял? На всякий случай… Не имею права?
Кто-то тихонько, протяжно свистит и вполголоса добавляет:
— Спекся!
— Та-ак! — произносит Иван Данилович.
Все оборачиваются к Ивану Даниловичу и ждут, что он еще скажет. Иван Данилович молчит и смотрит на Игната. Потом медленно, поочередно смотрит на всех. Ничего не спрашивает и не говорит, только смотрит. И, должно быть, то, что он видит, — как раз то, что ожидал увидеть. Он снова поворачивается к Игнату и глухо, но твердо говорит:
— Уходи!
— Как — уходи? Куда?
— От нас уходи. Совсем.
— Да что ты, Иван Данилыч! Из-за чего все началось? Разве можно человека из-за какой-то паршивой собаки…
— Не из-за собаки. Из-за людей. С людьми надо по-людски. А ты не можешь. Нам такие не ко двору. Собирай свое барахлишко…
— За что? Что я такое сделал?
— Сам знаешь. Или вправду обыскать?.. Море — не огород за хатой, в одиночку с ним не совладаешь. Наше дело артельское, двуличных не любит, которые только про себя думают. Понятно?.. А может, кто против, не согласен?..
— Пускай уматывает!
— Поимейте совесть — разве можно на ночь глядя?
— Ничего, на попутных доберешься, А на свободе и про совесть подумаешь. Про свою.
Игнат, втянув голову в плечи, как давеча на причале, уходит в барак.
— Дяденька Иван Данилыч, — говорит Сашук, — он врал все. Вот честное слово! Мамка мне ни разу ни вот столечко не дала. Это, говорит, артельское…
— Правильно! — кивает Иван Данилович.
— А как ты догадался?
— Я не догадался, я знаю.
Игнат выходит со своим сундучком из барака, ставит его на землю.
— А с расчетом теперь как? По закону, если раньше срока, пособие полагается…
— Правильно, полагается, — говорит Жорка. — Я тебе хоть сейчас могу выдать пособие. Персональное. — Сжав свои здоровенные кулаки, он кладет их на стол.
— Не дури, — останавливает его Иван Данилович. — Я председателю все передам, небось не обсчитают, не на базаре.
— Все равно буду жаловаться!
— Давай-давай топай! — говорит Жорка.
Игнат поднимает сундучок на плечо, идет через двор к дороге, потом поворачивает в Балабановку. Придавленная сундуком фигура становится все меньше и меньше.
Зажав ладони между коленками, Сашук искоса смотрит на удаляющуюся фигуру, и ему даже становится жалко изгнанного Игната.
— А куда он теперь? — спрашивает Сашук.
— Обратно в Некрасовку, — говорит Жорка. — Будет опять на огороде копаться, в Измаиле городских на огурцах да помидорах околпачивать… Не бойся, такой не пропадет.
Рыбаки расходятся. У стола остаются только Сашук и Жорка. Жорка сгребает в кучу грязную посуду, а Сашук думает.
— А почему… — начинает он.
Жорка оглядывается на него.
— Почему люди злятся, врут, обманывают?
Жорка молчит.
— И вообще, — раздумчиво произносит Сашук, — зачем плохие люди?
