Как? Девочка с голубыми волосами?
Две девочки играют перед нашим подъездом.
Голубенькая обнимает розовую и кричит:
— Беру за девочку пятьдесят долларов!
Реальность, коей мы не слишком внимательные свидетели, иногда успевает стать Историей в настоящем времени, пока мы не успеваем оглянуться. А оглянувшись, понимаем, что мы ее проморгали.
Как там в “Улиссе”? “История — это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться”.
Со Стивеном Дедалом — да и с Леопольдом Блумом — у меня вообще много общего. Я шепнул об этом Джойсу в Триесте — фамильярно, — когда вечером стоял рядом с ним — маленьким и бронзовым, на мосту через канал.
“Что несло ему утешение в его сидячем положении? Непорочность, нагота, поза, безмятежность, юность, грация, пол, участие статуэтки, стоящей в середине стола, участие Нарцисса…”
Джеймс Джойс, “Улисс”
В Триесте он начал писать “Улисса”, продолжил в Цюрихе, где я был проездом, закончил в Париже, где я был не раз. Пил пастис и кофе в Ротонде. В “Гиппопотамусе” наблюдал за черной богиней-официанткой, у которой большие, плоские ступни, как подставка у статуэтки. Ел луковый суп в La Coupole и устриц в рыбном ресторане на перекрестке бульваров Монпарнас и Распай. В Люксембургском саду пил виски из фляжки в честь Марселя Пруста, слушал детей-музыкантов и следил за тем, как старики играют в шары. Жил в квартале Бельвиль на улице Рю-Море. Приходил к Отару Иоселиани в квартал Маре. Кланялся Бальзаку, одетому Роденом в халат.
Могу ли я в связи со всем вышеизложенным заявить о своей непосредственной близости к Джеймсу Джойсу?
Нет, не могу. Хотя совершенно согласен с ним: история — кошмар.
Запись 2007 года
Простились с Ельциным… И не только с ним…
Перед входом в храм Христа на ступеньках, в стороне от нашей очереди, стояли несколько начальников с такими важными и значительными лицами, как будто это не его, а их отпевают.
Чреду веков питает новость,
Но золотой ее пирог,
Пока преданье варит соус,
Встает нам горла поперек.
Борис Пастернак
Семь с половиной тысяч книг в моих шкафах и на полках! Представляете, если все пустить на цитаты?
“Цитирование есть основа ткани, которую можно ткать до бесконечности”.
Жан Старобинский. “Чернила меланхолии”
Цитаты, цитаты… И то, что не цитата, тоже цитата?
Мое рождение — в некотором смысле — тоже было цитатой. Я жил среди цитат, жрал их за обе щеки, пил допьяна и закусывал цитатами, дрался с ними и защищался ими. Влюблялся в них и разлучался. Предвижу — смерть тоже будет не более чем цитата. Так и расстанусь с миром — который, собственно, тоже цитата — с цитатой на устах. Например, от Рабле, умирающего: “Иду искать Великое Быть Может”.
Время не лечит. Я болен прошлым.
Время — бремя.
То, что близость этих слов не случайна, заметил еще Мандельштам:
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
Всю жизнь я гнал время вперед, теперь начинаю расплачиваться.
Был молодым — не любили молодых, стал немолод — не любят немолодых.
Вдруг время делает мощный рывок и начинает — одного за другим — стряхивать с себя всех, цепляющихся за него. И это называется — смена поколений.
Пропитавшись всеми словами, услышанными и прочитанными, надышавшись всем воздухом, зараженным и чистым, насмотревшись всех смертей и рождений…
— Ну? Что же еще тебе остается, парень?
— Да ведь не всеми… — жалобно, заглядывая в глаза, — не всем… не всех…
А сколько слов сам выбросил в воздух… Ну и что? И где теперь они?
Пытаюсь собрать, рассыпанные по всей жизни. Шарю по всем закоулкам памяти, шурую шваброй под кроватью, лезу на антресоли…
Главное, говорю себе при этом, не злословить, не открывать ничьих тайн, не сводить счеты — жить в прошлом, как в настоящем, самому быть сегодняшним.
Когда-то, когда мне еще казалось, что слово “старость” лишь звук пустой, я написал: “Старость — это всего лишь неспособность изменяться к лучшему”.
И что же?
Каждое утро просыпаешься — похрустев костями — с желанием стать лучше. И здоровее. И опять ничего не получается.
Раньше Заболоцкого это сказал Сенека: “Но что бы ты ни делал, скорее возвращайся от тела к душе, упражняй ее днем и ночью, — ведь труд… питает ее. Таким упражнениям не помешают ни холод, ни зной, ни даже старость”.
Заметнее стареют руки, ведь мы их видим первыми, когда видим себя не в зеркале. Когда сидим за компьютером.
Старит даже не возраст, а традиционные обязательства перед ним. Правда, долго пытаешься их не выполнять.
Как там у Олеши — “Ни дня без строчки”? Не помню точно — надо найти… “Старик!” Он оглядывается — это смерть.
Так и начать сценарий. Три условия Смерти: “Расскажи самое плохое в твоей жизни, самое хорошее и самое непонятное. И если я узнаю, что ты за человек, — отпущу”. Рассказывает. Она уж и готова его отпустить, да он сам не хочет.
Узнав от себя — о себе.
“Собственно, есть одна книга, которую человек обязан внимательно прочитать, которая для него по-настоящему поучительна, — это книга его личной жизни”.
Василий Розанов
Никто почти не обратил внимания, когда из литературы сбежал пейзаж, испугавшись возможности стать пошлостью.
Но ведь как волнует, если это Бунин.
Стоишь перед этой природой, опустив руки, как дурак, смотришь на нее — один, без свидетелей — и думаешь: все равно лучше Бунина не напишешь.
Я помню первую книжку Бунина, которую увидел мальчиком. В жалком, бесцветном переплете. Воронежского, кажется, издательства. “Антоновские яблоки”. Как много значил он для нашего поколения. Не меньше, чем Хемингуэй.
Никогда не было необходимости писать пейзажи. В сценариях они не нужны — зачем? Напишешь: “Снежное поле. На его границе через дорогу — лес”. И вполне достаточно. В одном слове — в одной ремарке — весь пейзаж. “Лес”.
Или — если нужно по сюжету — “море”.
Наброски из ненаписанного романа
По ночам — натянув на голову одеяло — с захватывающим все его существо наслаждением переселялся Сашка в свой Эльсинор — сквозь одеяло слушая — невольно — тихий шелест задыхающегося маминого голоса. И на скалистом морском берегу, перекрикивая волн шум, жизни, ночи шум — как Гамлет, изливал свою обиженную на весь мир душу.
“Нейроинтерфейс позволил обезьянам напечатать текст «Гамлета». Новую версию интерфейса тестировали на двух макаках-резусах… Обезьянам показывали на экране отрывки из «Гамлета», и они должны были напечатать их, выбирая курсором буквы на экранной клавиатуре. При этом одной обезьяне удалось достичь…”
Из интернета
Идеи романов возникали у меня и раньше. Придумывалось название, которое — в результате — и становилось самим “романом”; дальше дело не шло.
Первое — “Деньги”. Не путать меня с Золя. (Голос из зала: “Никто и не спутает, не волнуйся!”) Второе — “Пьяницы”. Не путать с Достоевским. (Голос из зала: “Ну, совсем с ума сошел, парень!”) Правда, у него идея, превратившаяся в “Преступление и наказание”, называлась немного иначе — “Пьяненькие”.
Два романа. Один о том, как мы жили без денег и что мы делали ради денег. Другой — как и почему спивалось наше поколение и как оно все же не спилось.
Но только соберешься велосипед изобрести — и вдохновение, и силы богатырские, и чертеж хорош… Готово, изобрел! Глядь — а это не велосипед, а “джойс”.
“Он призрак, он тень сейчас в утесах Эльсинора…”.
Джеймс Джойс, “Улисс”
“Улисс” — это “Шинель” авангардистской литературы ХХ века. Модерна и постмодерна.
“Джойс” как единица. Один “джойс”, два “джойса”…
А Керуак — сколько “джойсов”? А Беккет? А Павел Улитин, которого я открыл для себя недавно?
“В СССР произведения П. Улитина распространялись в самиздате”. И почему-то прошли мимо меня. Хотя я, конечно, мог их читать, да и Улитина мог видеть. Он, оказывается, заседал в кафе “Артистическое”. Моя же компания предпочитала “Националь”. Иногда заглядывали и в “Артистик”, но там не нравилось.
