— ОК.

Допил «Боржоми», подхватил голенастую переводчицу и убыл на чёрной «Волге» в гостиницу «Россия». Наутро техник прошёл строгий контроль на входе, где ВОХРА мрачно поинтересовалась, почему он без носков. Техник что-то лепетал, переводчица зевала. Народ собрался слушать дальше, про то, как правильно подключать прибор. Оказалось, что прибора нет. Обыскали всё. Прибора нет. Мрачно набрали 02. И тут понеслось, приехали все. Полковники смачно курили, служебно-розыскная собака чихала от табачного дыма, запаха бензина и свежей краски, графитовая пыль от кисточек пары экспертов тихим серым облаком висела в ангаре, самый старый ВОХРовец, нервно потирая тряпочкой с пастой гоя бляху ремня, рассказывал, что пьют тут все, а некоторые уроды ещё и бензин из тазика нюхают, одеялом накрывшись. Начальство НАМИ поило чужеземного техника растворимым индийским кофе и пыталось влить в него коньяк, понюхав который техник помотал головой. Коньяк выпила переводчица, щурясь на солнце и покуривая «Мальборо». Сыск 50 отделения милиции бродил по территории института, посматривая на раскуроченные новенькие автомобили импортного производства и сравнивая их с образцами советского автопрома. Было ясно, откуда колеса растут, за державу стало обидно. Следователь закончил протокол осмотра, эксперты безуспешно смешили осоловевшую переводчицу, собака наложила кучу посреди двора и, махнув хвостом, шмыгнула в УАЗик, полковники, раздав ЦУ и пообещав всех уволить, исчезли. Время было

к обеду.

Мы пили пиво. Пиво было так себе. «Золотой колос». Техник присоединился к нам. Ему плеснули водки в пиво. Техник шарахнул и без акцента произнёс:

— Хорошо пошла.

Оказался русский эмигрант. И его послали в магазин. После второй бутылки, хрустнув соленой сушкой, военный совет решил, что раз прибор автомобильный, то искать надо в гаражах. Была заковыка, гаражей хренова туча и на территории 50 милиции, и на сопредельных. Народ загрустил. И тут я вспомнил про дядю Пашу. Дядя Паша был легендой местного гаражного движения. Он знал всех, его знали все. Он мог починить любую машину, к нему ходили за советом все окрестные автомобилисты. А ещё дядя Паша был инвалид и ветеран. В войну он был авиационным техником, но, когда выпивал, то рассказывал, что летал бомбить Берлин. Мы робкой толпой, звякнув бутылками, ввалились в его гараж. Дядя Паша выпил стакан, занюхал хлебом, хрустнул луком и велел не курить. Мы кивнули, переводчица икнула, а эмигрант произнес страстную речь про дружбу народов и прочую хрень.

Дядя Паша поинтересовался здоровьем Анжелы Дэвис и выпил второй стакан. Задумался и велел подождать. Мы приуныли. Переводчица, свернувшись краковской колбасой, спала на старых покрышках. Через полчаса он, хромая, осторожно снял с плеча мешок. В мешке лежал прибор, слегка покоцаный. Дядя Паша выпил третий стакан, захрустел луком и сказал:

— Кто, чего и как, не знаю, не помню и в газете читал, что ветеранам амнистия. Вам прибор. Наливай.

И мы выпили. Потом ещё. Первыми потерялись техник и переводчица, забывшая русский, потом Гена сказал, что рабочий день закончен. Все обрадовались и ещё выпили. После этого был вечер, и я с дядей Пашей оказался с его «Запорожцем» рядом с моим домой, вернее домом моей жены, но я там тоже жил, мы были супруги. Как выяснилось позже, я требовал уложить дядю Пашу на супружескую кровать, потому как инвалидов надо уважать, а самим лечь на полу. Дядя Паша громко и внятно рассказывал, что клал на Берлин херову тучу, и пытался петь:

— Ну, дела! Ночь была! Их объекты разбомбили мы дотла!

Ночевали мы с ним в «Запорожце». Утром нас пустили в ванную в порядке очереди. Потом мы ковыляли в предутренней тьме на родную землю. Прибор торжественно отдали в НАМИ, пара-тройка лампочек не мигали, а так он курлыкал бодро, заявление дирекция забрала обратно. Техник улетел в свой Дедройт или как его там. Мы жили прежней жизнью, пытаясь помочь гражданам в их нелёгкой борьбе с жизненными обстоятельствами. Нас по-прежнему обещали уволить, разжаловать, посадить и звали мусорами.

Ах, да… почему семейная история? Потому что жена часто вспоминала этот эпизод и говорила, что возмутительно класть на семейное ложе какого-то пьяного инвалида. На что я отвечал, что дядя Паша бомбил Берлин, а это не хухры-мухры. Ложь во спасение — это ведь правда.

Мимолётности…

Где-то в начале 90-х, когда зимы в Израиле были суровые, читай дождливые, меня выперли на сборы в самую сильную армию на Ближнем Востоке. На месяц. Особой сексуальной ценности для местной армии я не представлял и выполнял функции «тут постой, там посиди, тут походи», я настроился на лёгкий отдых и пару стаканов русской радости дождливым вечером. Две недели я читал книжки, попивая чифирек и покуривал сигаретки, охраняя какой-то сарай в местных райских кущах. Ещё неделю я изучал устройство носилок и изображал раненого, за избыток артистизма и избыточный вес был проклят собратьями по учёбе на веки вечные. В последнюю неделю зарядили дожди, народ приуныл и сушил боты, при этом проявляя дьявольскую изобретательность в набегах на столовую и военно-полевой буфет. Ну да… прибежал какой-то прапор и велел грузится в старый НУН-НУН, это такая машинка, которая больше ломается, чем ездит. А ездит она медленно, чтоб не развалиться на ходу. И мы тихонько-тихонько под дождичком доползли до какой-то развилки, где нас передали офицеру-резервисту. До предпоследнего дня сборов мы месили грязь среди двух бетонных кубиков и поглядывали в пелену дождя, кроме семьи деловитых ворон мы были на хрен никому не нужны. В пятницу, откуда ни возьмись, притащились два сына Сиона в шляпах набекрень, из-под которых мокрыми сосульками свисали пейсы. Они притащили шабатное вино, печенюшки. Народ мрачно смотрел на их суету.

Кто-то, вспомнив незабвенных Ильфа и Петрова, произнёс:

— Эти ксензы щас охмурять будут.

И они охмуряли по полной. Сначала они для связи с космосом предложили наложить тфилин, кто-то отнекивался, кто-то накладывал, кто-то вспоминал… и да будет тебе это знаком на руке твоей и памятником пред глазами твоими, дабы закон Господень был в устах твоих… Кто-то выпивал глоток вина и задумчиво грыз печенье. Потом эти дети Господа устроили танцы. Куски грязи летели во все стороны, народ ржал и включался в действо. Вороны, очумевшие от этого зрелища, тихо сидели на бетонном кубике, переминаясь с лапы на лапу.

Дождь перестал. Небо очистилось. Тишина опустилась на нас. Казалось, что я затерялся в этом чёрном мире среди равнодушных звёзд. И ничего божественного в моей голове не крутилось, только вспомнилось лермонтовское …

«Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит».

А дальше я не помнил, хоть тресни.

Опять зарядил дождик. Через двое суток, шмыгая носом, я вылез из тёплого нутра автобуса и окунулся в гражданскую жизнь с её суетой и израильской мирной мимолётностью.

У тихой речки отдохнуть

У тихой речки отдохнуть.

Зам по розыску меня позвал, а я пивка глотнул, дышал в себя. Палыч рубанул с плеча

— У тебя, Барбосыч, тесть — профессор?

Я кивнул головой.

— Ты-то мне и нужен, помнишь кражу в девятиэтажках, так мы её подняли, шмотьё вернули, ну теперь нас на праздник жизни зовут, выпить закусить, то сё, может, у профессора дочка есть нестрашная, а? Давай сходим, я как-то среди профессуры не тёрся, мало там чего, а ты поправишь, ну и выпить-закусить.

Чтоб поддержать тему, я лихо процитировал:

— Кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть.

— Вот, под салатики и разговор пойдёт. Давай, идём.

И мы пошли, покуривая и разговаривая. Вечер был тих, листики шуршали под ногами, в лужах отражалось закатное небо, Москва вползала в ночь, мелкий дождь, треск открываемых зонтов и запах мокрой одежды в переполненном транспорте.

В большой комнате профессорской квартиры стол был накрыт белоснежной скатертью, эмалированная миска с салатом оливье выглядела чужеродно, хотя огурцы, селёдка, копченая колбаса и пара открытых банок со шпротами выглядели притягательно. Профессор, худощавый дядька лет пятидесяти, похвалил розыск и предложил выпить за МУР. Палыч отказался.