Вьюжит, чертыхается в дощатом заборе ветер. Завывает в печной трубе, стучит обледенелыми ветвями берёзы в стёкла. Маше кажется, что Николай стучит в окно. Она откладывает в сторону вязание, прислушивается. Нет – показалось. Сколько раз ветер будил её среди ночи. Выбежит Мария в сени.

– Коля, это ты? – спросит тихо, чтобы не услышали домашние, и стоит, прислушивается, ждёт ответа, коченеет на морозе. Зайдёт в избу, оденется потеплее, возьмёт письмо Николая, выйдет в сени, отыщет припрятанный в углу огарок свечи, зажжёт его и читает-перечитывает дорогие строчки.

До поздней ночи не ложится Мария, вяжет тёплые носки для Николая. До утра просидела бы, да сестра не дала, насильно уложила её в постель. Уже лёжа в постели, долго не могла уснуть Мария, ворочалась, а потом – кошмарные сны: снова старуха хватала за горло и душила, пихала в глаза цветы измены, разлуки – цветы желтые.

Утром Мария разгребала дорожки вокруг дома, когда подъехал Пантелей, остановился около неё.

– Бог в помощь, красавица! – приветствовал он, притрагиваясь к шапке. – Поехал за почтой, письмо тебе привезу от любимого.

– Правда?! – радостно спрашивает Мария, подбегает к Пантелею. – Привезёшь – расцелую!

– Привезу, обязательно привезу, красавица. Н-но, милая, поехали! – Пантелей хлещет кнутом воздух.

Старик не ошибся, привёз ей письмо. Чужой казённый почерк удивил его и испугал. Защемило стариковское сердце, почуяло что-то неладное. Он знал, что хранится в этом конверте, и никак не мог сообразить, как будет подавать письмо Марии. Приходила в голову мысль бросить письмо, чтобы никогда Машенька не узнала о случившемся. Но другой, внутренний голос подсказывал: нельзя бросать, лучше пусть сразу узнает правду.

Подъехав к дому Муретовых, старик остановил лошадёнку и бодро зашагал по расчищенной утром дорожке. Вошёл на крыльцо, открыл дверь – жалобно заскрипела она. От этого скрипа оборвалось всё в старой груди Пантелея, опустились, задрожали руки, выпустили голубой конверт.

Быстро захлопнув дверь, Пантелей побежал к саням, ввалился в них и заторопил свою «милую». Признаться, он боялся приносить такие письма. По-разному встречали известия о смерти жители: кто сразу же заливался слезами, кто молча опускался на скамейку у стены и сверлил его злым взглядом, как бы обвиняя в случившемся. Старик понимал, чувствовал большую любовь Марии (да и каждый в деревне видел это) и поэтому испугался подать смерть в руки.

Глубоко в снег проваливаются ноги. Мария спешит, падает, поднимается и снова идёт, тяжело дыша. Подходит к речке, опускается в снег и читает письмо. Скомкала ненавистную серенькую бумажку, швырнула её. Ветер подхватывает комочек и уносит с собой.

– Врёте, вы! Живой он, живой! Вернется скоро, и мы будем счастливы! Коля! Ведь ты вернешься?! – уже кричит Мария, прислушиваясь.

«У-усь… у-усь…» – свистит ветер в прибрежном талышке, а Марии кажется, что это Николай отвечает ей.

– Слышите?! Слышите?! Это его голос. Живой мой Коленька, живой!

Совсем закоченевшая пришла Мария домой. Августа раздела её, помогла забраться на печку, открыла сундук, достала из-под одежды бутылку водки, ещё до войны была куплена, и почти силой влила водку сестре в рот.

Неуемной волной радости вхлынуло в сердца людей известие о победе. Марию оно застало в поле. Сеяли. Девушка шагала широко, по-мужски, придерживая одной рукой короб, второй швыряла зерно в чёрную землю. Васька Шилов, рыжий взъерошенный парнишка, подкатил к ним на новеньком польском велосипеде (отец ещё зимой привёз).

– Победа! Победа! Наши победили! – орал он, размахивая руками. Велосипед юлил под ним, потом вдруг переднее колесо подвернулось – и Васька ткнулся носом в землю. Все, кто был на поле, встали, как бы обдумывая, взвешивая слова, сказанные Васькой, потом засмеялись, заплакали, запрыгали, как мальчишки.

«Смеются и плачут. Победа, а они плачут, вот чудаки?», – думает Васька, потирая ушибленный нос.

В распахнутое окно потягивает ветерок, наносит запахи осени, срывает пожелтевшие листья с берёзы под окном, и они, плавно кружа, ложатся на землю. Солнце уже давно село, густые сумерки окутывают улицу. В комнате темно, но Мария не включает света. Ей приятно посидеть в темноте, подышать сытым воздухом осени. Посеребренная сединой прядь волос спустилась на лоб. Шалунишка-ветер ворошит её. За деревней, у речки, заиграл баян. Робкий голос девушки повел мелодию. И вот второй, более сильный голос взял, подхватил песню:

Наглядись, зорька, в реченьку,

Пока речка не вымерзла…

«Это Танюшка Смирнова выводит. Вот и она провожает своего Эдика в армию. А помнит ли она, как прибежала на луг с похоронкой?» – думает Мария.

…Ты, хорошая девушка,

Насмотрись на любимого:

Скоро милому в армию.

Скоро будешь одна…

Песня растёт, ширится, наполняет своей мелодией

округу.

«Эх, девчонки, девчонки, вы своих женихов с песнями провожаете в армию, а мне и поглядеть-то на своего Коленьку не пришлось вдоволь».

Мария подходит к столу, включает свет, достает из шкатулки письмо – это последнее его письмо:

«…Машенька, милая! Завтра в бой. Этот бой должен стать решающим. Как только выпадет свободное время, напишу ещё. Целую тебя крепко-крепко. Жди, милая, я скоро вернусь… »

– «Скоро вернусь…». Коля, Коленька! Родимый мой! Я жду тебя, жду. Приезжай скорее, – говорит Мария. Берёт ручку и начинает писать письмо самому дорогому человеку. Она писала, а её глаза то затягивались грустной пеленой, то улыбались, загорались искорками счастья: «…Коля! Родной! Двадцатый год пишу тебе письма, а ты всё молчишь. Напиши мне, миленький, напиши… » – Мария пишет, а за деревней уже родилась новая песня:

…Только раз нам судьба этот выбор даёт –

От повторного толку не жди…

Выводят девчата, сливают свои голоса с баяном. Песня доходит до самого сердца, глубоко залегает в душу. Близки, очень близки её слова Марии.

Май – август 1967 года

Настя

Матери своей – источнику тепла и света -

ПОСВЯЩАЮ

Тонкая бельевая верёвка змеиным холодком обожгла руки. Настя оперлась рукой о стену. Её натруженная ладонь наткнулась на щетину мха в пазах. На глаза навернулись слёзы, обида давила горло. Жаль было оставлять всё это родное, построенное её руками. В мыслях пронеслись годы жизни в этом доме, с особой отчётливостью всплыл последний случай – и жалость улетела, снова, что несколько минут назад показалось родным, стало чужим и далёким.

– Настя! Где ты? Иди сюда, лярва! – кричит Семён, стучит по столу кулаками.

– Здесь я, Семён Васильевич, здесь. Что нужно? -Настя вышла с кухни, вытерла о передник руки. Взглянула на обрюзгшее лицо мужа, на всю его пьяную компанию.

Кирилл Малышев, брызгая слюной, спорил о чём-то с Антоном Кривым. Максим Залаянов рыгал, уткнувшись в тарелку. Табачный дым плотной завесой наполнил комнату, и свет керосиновой лампы сумрачно освещает её.

– Водки неси!

– Нет водки, Семён Васильевич, – отвечает Настя, называя мужа по имени и отчеству, а в душе так и клокочет отвращение ко всему.

– Что?! Водки нет?! Ох, ты, сука! Так, значит, мужа встречают?! Сейчас же найди! Видишь – люди сидят! Ну, что стоишь?! Иди!..

– Да где же сейчас искать-то?! Магазин не работает. Ложитесь спать, а завтра я вам с утра принесу. Ложитесь, Сёма, – смотри, и Лёшка не спит, мучается.

– Сказал, иди! – лицо Семёна побагровело, бесцветные пустые глаза вспыхнули злобой. Схватил стоящий у печки-голландки костыль и бьёт им по Настиному плечу.

– За что бьёшь, изверг?! За что?!.

– «Изверг»?! Мужа извергом называешь?! – костыль снова просвистел в воздухе.