– Торопись, милая, торопись. Бойца везем. На фронт ему нужно, на фронт! – Когда он произносил слово «фронт», голос надламывался, настраивался на высокую ноту, и получалось что-то, подобное крику.

Телега прогромыхала по мостику, выстланному неотёсанными бревнами, и скрылась за молодой березовой рощицей. Толпа провожающих распалась. Все забыли о Марии, и она стояла тихая и безмолвная посреди дороги. Потом вдруг встрепенулась, вскрикнула и бросилась вперед, в ещё не улегшуюся от телеги пыль. Бежала, тяжело дыша, полусогнув свои сильные загорелые руки. За речкой остановилась, жадно вглядываясь в даль. Телеги не было видно. Прижав к высокой груди руки, тяжело ступая, Мария сошла с дороги. Упала навзничь в густую траву на отлогом берегу речки и зарыдала громко, по-бабьи, с причитаниями:

– Коля, Коленька! Любимый мой! Ведь ты вернешься живой, и мы справим свадьбу шумную, весёлую, – скажет она и снова из её груди вырвется плачь, судорожно задрожат плечи. Вдоволь наплакавшись, затихла Мария и, уставшая, ещё долго лежала нешевелясь. Тихо несёт свои чистые прохладные воды Покша, ловит своей зеркальной гладью солнечные лучи. Едва ощутимый ветерок колышет листву на прибрежных молодых деревцах. Листья шелестят, и Мария слышит в их шелесте голос Николая. Она вскакивает, подбегает к березе, обнимает её тонкий ствол и зовет Николая. Когда солнце повисло на острых вершинах елей медвежьей рамени, Мария пошла в деревню.

Тревожная и мучительно долгая ночь. Мечется, никак не может уснуть Мария: то телега пылит у неё перед глазами, то видит, как бегут они с Николаем по усыпанному цветами лугу. Вдруг встаёт перед ней горбоносая колдунья, хватает одной рукой за горло, а другой пихает в её васильковые глаза пучки жёлтых горько пахнущих цветов. Мария отталкивает старуху от себя и громко-громко, чтобы всей округе было слышно, кричит:

– Врёшь ты всё, врешь, ведьма! Никогда не изменим

мы друг другу!

– Машенька, Маша! Что с тобой? – трясет за плечо сестра.

Мария просыпается, притягивает к себе Августу. Долго шепчутся сестры на сокровенные темы.

Утром зашёл Пантелей, у порога стянул серый, выгоревший на солнце картуз, перекрестился на образа и, подозвав к себе Марию, жарко зашептал ей на ухо:

– Приехали мы, значит, в город и прямиком к военкомату. Там уже собрались все, и машины стоят. Ну, Николая сразу подозвал к себе офицер, расспросил, записал что-то в блокнот. И не успел Коля от офицера отойти – вышел из военкомата другой и, что было мочи в его глотке, крикнул: «По машина-а-ам!»

Подбежал Коля ко мне, руку мою жмёт и просит зайти к вам. Скажи, говорит, Машеньке, что не было времени написать ей и что черкну сразу же, как свободная минута выпадет. Прижал меня к себе, да так, что и теперь кости болят, схватил мешок и побежал к машине. А уж это с машины крикнул: «Передай ей, что вернусь скоро».

Затаив дыхание слушает Мария Пантелея, а когда он закончил свою речь, так и не сказав, что-то очень важное для неё, смахнув с глаз набежавшие слезинки, спросила:

– И больше ничего не просил передать?

– Вроде бы ничего, доченька… Да ведь я и запамятовать мог, – отвечает дед и, натягивая на седую голову картуз, собирается уходить. – Вот, старый хрен! – бьет себя по лбу Пантелей. – Так и есть – запамятовал. Ещё говорил он, что любит тебя, просил ждать, а когда, говорит, вернусь, поженимся.

Сразу посветлели глаза Марии, на уголках губ заискрилась едва заметная улыбка.

Жарко печёт солнце. Пот течёт по лицу, рукам, спине, их легкое ситцевое платьишко прилипло к телу, сковывает движение. «Ж-ж-ши… ж-жи-ши-и…» – подрезает коса высокую густую траву. Скошенная трава ложится ровным валком, тянется за Марией. Из-под самой косы, выскакивают кузнечики, выпархивают спрятавшиеся от солнца птички.

– Ау-у, Маша-а-а! – кричат сзади бабы. – Обедать!

Маша останавливается, прячет под валком косу и идёт к рассевшимся в тени кустарника бабам. Хорошо посидеть с ними, послушать рассказы о том, что пишут мужья с фронта. Может быть, и о Николае кто написал. С замирающий сердцем слушает она, как бабы читают друг другу письма. Стряхиваются в ладонь последние крошки хлеба, допиваются последние глотки холодного, как лед, кваса, одна за другой встают бабы, поднимается и Мария, так и не услышав ни слова о любимом. А сердце болит. Тревожится девушка. «Уж не случилось ли что: месяц прошел, как уехал Николай, а письма все нет. А вдруг убили?!» – впивается в мозг мысль. «Нет, нет! Живой он, живой, просто нет времени написать. Ведь передал же он с Пантелеем, что напишет сразу же, как свободная минута выпадет» – успокаивает она себя, умывается холодной родниковой водой из ключа и снова берется за косу. Машет ею, пока снова не окликнул кто-то.

– Ма-ма-а! Ма-мань-ка-а! – заливаясь слезами, бежит по дороге девчушка. Обрывается все внутри от такого крика.

– Катюха-а! Твоя Танюшка бежит! – кричат бабы ушедшей к ручью молодой женщине.

Танюшку окружили, склонились над ней, ждут, смотрят, как копается она в обуви, вытаскивает смятый конверт и протягивает его матери. Та смотрит на незнакомый почерк, боится распечатать письмо.

«Похоронная», – с каким-то глухим испугом выдавила Катюха, взяла на руки дочь, прижала её к груди и пошла, пошатываясь, к лесочку. Посудачили бабы, тихонько, для приличия, всплакнули в кулак и снова за работу. Горевать, слёзы лить некогда: сенокос ещё не закончен, а уже уборка на пятки наступает.

Хоть и сумрачно в горнице, но белый треугольник письма сразу бросается в глаза. Мария берет письмо, выскакивает в сени, чуть не сбив с ног мать.

– Что ты носишься, как оглашенная? Куда побежала? Ужинать скоро будем.

Мария подбегает к матери, обвивается вокруг шеи, целует в изрезанный морщинами лоб.

– Письмо получила от Коленьки, – говорит она матери и выскакивает на улицу.

Анна Михайловна смотрит вслед убегающей к речке дочери и улыбается: «Спать спокойно будет».

Тихая июльская ночь. Отщебетали, уснули уставшие за день птицы. Уснули вслед за погасшей вечерней зарей, а новая утренняя заря уже нарождается на севере, предупреждает птиц о скором пробуждении. Мария лежит на берегу, заложив за голову руки. На груди покоится письмо от любимого. Широко открытый взгляд устремлен в небо. На его зеленоватой голубизне, как на экране, просматривается последний вечер, проведённый с Николаем. Вот бегут они извилистой тропинкой вдоль реки. Николай останавливается, поправляет сбившуюся туфлю. Снова бежит, догоняет Машу, подхватывает ее на руки и кружится. Весело. Смеются оба. А здесь, на этом же самом месте, сидела она тогда с Николаем, швыряли в речку набранную у воды гальку. Здесь сделал Николай ей предложение, и договорились о предстоящей свадьбе. Веселые, радостные бежали на зорьке домой. Утром страшное и грозное слово «война» потрясло деревню, больно резануло по сердцу девушки. Вечером провожали Николая на фронт. Снова запылила перед глазами телега Пантелея. Мурашки пробежали по телу, зябко повела Мария плечами, взяла письмо, перечитала дорогие сердцу строчки и, радостная, откинулась на землю.

Рассветная полоса растёт, меняется цвет её. Из светлого переходит в бледно-розовый, а потом вдруг багровеет, выкатывается жарким диском над тёмной зеленью леса. Тёплые лучи осторожно касаются всего земного, упираются в откровенные кругляши Марьиных глаз, отражаются в их зеркальной чистоте и, оставив крупинки веснушек вокруг зрачков, устремляются дальше, в жизнь, пробуждающуюся на остывшей за ночь земле.

Соловей в прибрежной роще прокашлялся, рассыпался звонкой трелью. Ему отозвался второй, третий – и вся роща защебетала, засвистала. Утро пришло на землю с новыми песнями птиц. Слушает Мария природу, и никак не может уложиться в её голове, что где-то идет война, страшное месиво смертей, жизней и крови. И там, в этом пекле, её Николай.

Прошло лето. Незаметно, крадучись, подползла к деревне зима. Радостными были дни у Марии, когда она получала письма.

А они приходили редко. Ложась спать, Мария каждый раз совала под подушку руку и, убедившись, что письма на месте, спокойно засыпала.