Боря, теперь лошадный, командирован был в конный летучий отряд, который вез лошадей по Сибирской железной дороге. На линии Ишим – Петропавловск отряд вступил в бой с казаками из Партизанской армии Колчака, линией фронта стала река Тобол, быстрая, холодная хмурая река, унесшая нескольких его товарищей и верного друга, коня Чеха.

Жизнь Ботика висела на тонком волоске, как некогда – под куполом играла на фортепиано акробатка Мика. Боря не думал, не размышлял о смысле жизни и не пытался понять, кто здесь с кем воюет, – он бил первым, стрелял в любую тень, вдруг замаячившую перед ним, сливался со спиной коня, стараясь не вырисовываться отдельным силуэтом, мишенью для врага, он – вечный, вездесущий, давно не спорил с судьбой, а только норовил столковаться. Тем более враги были неразличимы в этой войне, говорили на русском языке, носили те же имена, что и его товарищи. Просто одни стреляли в других, а те стреляли в ответ.

И еще долго после войны любой шум, скрип, шорох казались ему враждебными, его охватывал страх, заставлял сжимать кулаки, искать оружие.

На берегу Тобола он получил ранение в плечо, очнулся в госпитале в Петропавловске: лежал на белом полотне нар, смотрел на странное темно-красное пятно крови на бинтах, и ему казалось, что это голова его Чеха, тонущего в коричневых водах Тобола. А вокруг снег, затягивающий в свою бездну его коня, его самого, его недавнее прошлое.

Зиму девятнадцатого года провалялся Ботик в лазарете, что, в общем, хорошо: не привык он к сибирским холодам, а они здесь лютые. До конца февраля не прекращались жестокие сорокаградусные морозы. Ему хотелось курить, а курева не было. Казалось, жизнь замерла, скованы все чувства. За покрытым ледяными цветами окном палаты трудно разобрать, что там – дом, занесенный под самую крышу снегом, или небо, затянутое плотным снежным туманом.

Какая-то ледяная глыба навалилась на Россию, будто на огромный дуб, и он опрокинулся, заиндевевший, в сугробы. Боре представилось, что рука его стала сухой веткой упавшего, как подкошенный, дуба, а в голове звучала тоскующая человечья песня: «…словно саваном, снегом одетая, словно мертвый, недвижна, бледна…»

Иона сошел с поезда и сразу вдохнул запах водорослей, к ним примешивался букет степных трав. И хотя в мае уже припекало, но это движение воздуха в кронах пирамидальных тополей, просторное фланирование воздушных потоков меж степью и морем спасало от жары даже в засушливое лето.

Приморская санатория по названию «Большевик» была помпезна, как Версаль, ступени главного корпуса – прежней виллы купца Анурина – спускались прямо к морю. Справа и слева высились скульптуры римских богинь, каких-то женщин с кувшинами и без, средь них, между кустами боярышника и барбариса, гуляли отощавшие, прокуренные, издолбанные войной большевики в белых парусиновых штанах, некоторые вместо панам носили армейские фуражки со звездами (знай наших, если что!).

Также на территории здравницы располагались обширный парк, лечебница, клуб и столовая. Всех радовало хотя не обильное, но регулярное питание, которое приносило море.

По набережной совершали променад бывшие политкаторжанки. В толпе гуляющих встречались и красавицы! Курортный сезон, много солнца, моря, золотые дюны, чувственный азиатский базар – дыни с нежным ароматом, груши дюшес, истекающие медовым соком, пышные помидоры… Впрочем, атмосфера санатории, напоенная негой и покоем, нет-нет и нарушалась митингами, диспутами и другими плановыми мероприятиями партийного актива.

При этом обыватели с изумлением наблюдали, как балаганничают на пляжах пропагандисты общества «Долой стыд!». Прибывшие на оздоровление, многие с тяжелыми заболеваниями после каторги, совершенно обнаженные люди призывали отдыхающих освобождаться от мещанских предрассудков и раздеваться догола.

Джаз-банд сразу пришелся ко двору. Отдыхающие танцевали, щелкали семечки и сплевывали шелуху в фунтики из газет.

Иона с легкостью влился в коллектив оркестра. Ему дали большую замусоленную тетрадь в коленкоровой обложке с нотами и словами популярных песен от «Розы в поцелуях» и «Танго-милонгеро» до «Варшавянки». Выучить свои партии в оркестре для Ионы, способного подхватить на лету любую мелодию, не составляло труда, и уже через пару дней он блистал на подиуме с трубой, раздувая по старой привычке щеки, искренне веселя этим нового друга, саксофониста Щепанского.

Митя Щепанский, легкий гений, скользивший по жизни, словно заядлый конькобежец, играючи сходившийся с людьми и беспечально оставлявший их на обочине своей подбитой ветерком судьбы. Он не задавался вопросами, кто нынче у власти, большевики или эсеры, белые или зеленые, куда катится Россия, что будет с ними через неделю, он просто играл на саксофоне, отстукивая ритм ногой в лакированном штиблете и позвякивая цепочкой «брегета».

– Глянь, в том углу, у вазона, блондинка, слегка чахоточная на вид, но какие глаза, Иона! Я должен с ней познакомиться поближе, и немедленно!!! – он устремлял роковой взгляд на избранницу и выдавал столь чувственное соло, что устоять перед его сверканием не было ни шанса.

Он знал каждый уголок в Евпатории: все винные погребки, ресторанчики и кофейни, в городе дают спектакль артисты Леопольда Сулержицкого, для Мити заранее приготовлена контрамарка. Директор синематографа вечно звал его поиграть перед сеансом. Однако неодолимая сила влекла Митю Щепанского в «Дюльбер», приют богемы, вроде витебского «Башмака», но только в сто раз восхитительней и роскошней.

Яркий образ курортного повесы, охваченного неутомимой и простодушной любовью к жизни, со свойственными Щепанскому южными похождениями, маячил перед Ионой, звал вслед за ним пуститься во все тяжкие.

Иона же никак не поспевал за своим другом, после концертов его обычно клонило в сон, нападала неясная тоска, он глядел на темные силуэты пирамидальных тополей, взвивавшиеся в черное южное небо, усеянное блестками звезд, где-то слышался смех, крики гуляющих санаторных, с моря приносились запахи мокрых сетей, водорослей и духов.

Он возвращался в деревянный домик, обмазанный глиной, укрытый диким виноградом, в комнату с белеными стенами, которую снимал за несколько копеек у старой татарки Латифы, скуластой и узкоглазой, прямого потомка Золотой Орды, валился на деревянный сундук, укрытый сенным тюфяком, мигом засыпал. И снился ему Витебск, Зюся, Дора, иногда Ботик с Асенькой, птицы, облака и какие-то синие цветы, так похожие на ломонос «дедушкины букли», который обвивал стволы слив, абрикосов и столбики с оградой в саду Латифы.

Однажды Ионе понадобился новый мундштук, старый совсем разносился и облез. Щепанский рассказал, где найти магазинчик музыкальных товаров. Жестяная вывеска на фасаде гласила: «Музыкальные товары Якова Эйзенбрауна». Он толкнул дощатую дверь, звякнул колокольчик. Внутри никого не было, в центре комнаты стояло тусклое черное фортепьяно, на полках – гармони, между баяном и аккордеоном пристроился барабан, обтянутый верблюжьей кожей. Добулдаш, вспомнил Иона, так называют свой барабан караимы, иногда из степи с гарью и дымком до санатория доносились его мерные глухие удары.

Иону потянуло к струнным. Он осторожно взял в руки почти новый альт, остро ощутив с детства знакомые ароматы альпийской сосны, лака и клея, склонился, чтобы поближе вдохнуть такой родной отчий дух, и вдруг услышал:

– Хотите приобрести, молодой человек? Нет? Так смотрите, за чем пришли. За мундштюком для вашей трубы? Пикколо или обычной, си-бемоль? С широкой чашечкой или узкой? Вы какой предпочитаете звук для своей трубы – высокий или низкий? Возьмите вот этот, латунь и серебро, получите полное прекрасное звучание, к тому же очень выносливый амбушюр, надолго хватит! А какие обертона он выдаст вам, Liebe Mutter!

Это был Яков Эйзенбраун, хозяин магазинчика, немец, кстати, и сам неплохой духовик, сухопарый долговязый господин, лысоватый, в летах.

– А что, в Евпатории делают скрипки? – спросил Иона.

– Скорее нет, чем да, – ответил продавец, – те, что вы видите, давным-давно перепали мне от немецкого мастера Йогана Шульца из Щербаковки. Все русские немцы связаны друг с другом. Но вы, молодой человек, конечно, понятия не имеете, где это Щербаковка. Около Ставрополя, там обреталась колония немцев, я даже не знаю, жив ли скрипичный мастер Йоган Шульц и не сгорела ли та Щербаковка?