Мартюхин здорово рассердился, наговорил кучу дерзостей, крыл Стешу на все корки, обозвал ее вруньей, болтуньей, бросил трубку, пропал на пару лет, потом вынырнул и застал ее всю в размышлениях – куда бы определить прижизненное собрание сочинений Ленина 1923 года.
– Давай мне, – сказал Мартюхин и клятвенно уверял впоследствии, что она ответила: «Ну, забирай!»
Естественно, после такого разговора она предалась раздумью – зачем, собственно, Мартюхину столь феноменальное собрание сочинений, практически антикварное, – ладно бы принести в дар Музею Ленина или Музею революции, куда она уже сдала револьвер и шашку, пускай эти институции тотчас же закрылись, и дальнейшая судьба именного оружия доблестного Стожарова мигом оказалась тайной, покрытой мраком, но такое сокровище, как прижизненное собрание Ленина, взять и передать в частные руки – это все равно что вынести его на улицу и приютить у подъезда.
Она со вздохом изложила Мартюхину свои соображения, после чего возникло новое вихревое движение, он с гневом враждовал на нее, атмосфера накалилась до такой степени, что он закричал: «Да пошла ты…» и шваркнул трубку.
Короче, у Стеши с Мартюхиным была настоящая любовь, как мы это понимаем. Вот так вопить, швырять трубки… Она, честно говоря, уже не хотела этого всего в свои восемьдесят шесть лет. Ей хотелось просто жить в гармонии с космосом и открыть неземной свет в нашем темном и тягостном мире. Она рассказала о новом конфликте с ним как-то устало. Это был их последний разговор.
Еще один раз она встретит его на Ваганькове.
– Видела на кладбище Мартюхина, – скажет Стеша, – он шагал, как апостол в белом плаще, белой бороде и шевелюре, жутко красивый и значительный. Я спряталась, как мышка, обуреваемая противоречивыми чувствами…
Все знали об этих накаленных проводах, в разные времена интересовались у Мартюхина:
– А она тебе дала?
– Она мне столько в жизни дала… – философски отвечал Мартюхин.
Кстати, она дала ему рекомендацию в партию.
А через полгода после того телефонного разговора ее не стало. И я была в растерянности – звонить ему или не звонить? Вот эти люди, на всю жизнь влюбленные, порой себя так ведут – что даже в конце концов не узнают, жив их объект любви или его уже нет на свете. Я и сама не понимаю, что это: истинная мудрость – отважно, дерзко и, я бы даже сказала, скандально держаться перед лицом смерти? Или самая настоящая глупость?
Правда, он не верил, что она когда-нибудь умрет. Помню, Стеша сказала:
– Мартюхин утверждает, что я бессмертная. Вряд ли. Наверное – как все…
Я как-то спросила у Геры – жив ли Мартюхин, а он мне ответил:
– Не знаю, жив ли он или нет, но плохой из него коммунист получился, раз он себя так повел по отношению к своему рекомендателю.
Пришло лето, какое бывает в конце мая в Крыму, раннее, яркое, жаркое, испепеляющее до праха траву в степи. Под вечер воздух начинал звенеть от зноя, а на горах ярко белели известняковые дороги, по которым нет-нет и промчатся красные лошади с черными всадниками, оставляя за собой белые клубы пыли.
Жители города всматривались в скачущие силуэты, пытаясь разгадать, что несут они им – радость или беду, но всадники исчезали внезапно за зелеными деревьями или растворялись в пыли, оставляя тревогу на душе.
Бои шли так близко, что в Симферополе пахло порохом, а Макар по-прежнему звал народ к новому искусству и увлекал безумными предприятиями широкого размаха.
Как донести до башки несознательной массы великие идеи? Здесь, в Симферополе, можно созвать всех на площадь и возвещать свою правду с трибуны, а вот в глубинке, скажем, в татарском Бахчисарае? Слово «агитпроп» нравилось Макару своей ясностью и напором.
Ему пришла в голову необычная мысль – использовать для изобразительной агитации скалы вдоль дороги, ведущей из города в Чуфут-Кале, хотя в то время дорога была довольно пустынной и кое-где орудовали разбойники – грабили проезжающих.
На один из участков дороги Стожаров отправил Петра Четвергова – с партийным поручением расписывать скалы.
– Там чернецы-монахи прячутся в скиту, – сказал Макар, – церковь в камне стоит и вообще гнездо религии и ханства, надо агитировать народ против неграмотности и темноты!
С ведрами красок и одобренными эскизами Четвергов был усажен в автомобиль и вывезен на объект.
Когда день начинал меркнуть и в небе зажигалась одинокая звезда, Иона играл под яблонями, а все собирались на веранде, пили чай, внимая его «кларнету с еврейским акцентом» – по меткому выражению Фриды Бриллианчик: снаружи целый шквал нот, будто на поверхности океана бурлит живая энергия волн, а внутри – благодать и покой, как на бездонном дне морском.
Программу открывала серия «эвергринов», вечнозеленые мелодии «Back in the Day», «Body and Soul», «Steppin’ into Beauty», так мне теперь кажется…
Люди у нашей калитки стояли и слушали зачарованно, не понимая, откуда взялось у нас это чудо, стеснялись зайти.
Дядя Самвел на крыльце в полосатой пижаме хлопал в ладоши:
– Брависсимо, генацвале, брависсимо!!!
До этого «генацвале» Ботик и бабушка Ангелина считали дядю Самвела прибывшим к нам из Еревана, а после – никто не знал, что и думать.
Ярик ходил за Ионой по пятам, готов был молиться на Блюмкина. А когда тот разрешал поиграть на кларнете, был на седьмом небе от счастья.
– Ты музыкант! – Иона восторженно потирал ладони, почуяв какие-то неуловимые токи, идущие от моего братца. – Ты будешь играть не хуже Гудмена, у тебя с ним схожая манера! Но я бы на первых порах привнес маленькую клезмерскую изюминку…
И хотя Ярик в клезмере ни бум-бум, он как-то почувствовал этот нерв, уловил тайные гавани и неожиданные фьорды. Все прямо ахнули, когда он взял кларнет и заиграл – вначале отдельные звуки, не понимая, куда его поведет, но уже пытаясь высечь из магического живого тембра безумную искорку.
– Эх, жаль, мы с тобой, Яр, не сможем вместе пойти по жизни, – сетовал Блюмкин, – я бы из тебя сделал мировецкого лабуха.
– Дайте мне хотя бы несколько уроков! – умолял Ярик.
– Ерунда! – вращал глазами маэстро. – Тут нет никакого секрета. Просто всё надо ощущать на слух, на вкус, воспринимать печенкой!
Как раз Иона, оглохший от пенья труб, звона литавр, грохота барабанов, много чего уже воспринимал «печенкой». В сорок втором году он оказался на войне, хотя первоначально им пополнили тыловой музыкальный взвод, естественно, о передовой в его случае не было и речи: сидел по статье «шпионство», давно не призывной возраст, но вы же знаете Иону, здесь все не как у людей.
Отдельная история – как Блюмкин со своим кларнетом угодил в артиллерию, где мог лишиться не только абсолютного слуха, но и слуха вообще: выходит, что Иона даже командовал пушкой вместо убитого комвзвода, немыслимый для бывшего зэка вариант, он кричал: «Огонь!» И почти дослужился до ефрейтора (присвоение звания остановили в штабе, когда изучили биографию героя), что его частично роднило со Стешей, она как раз с фронта вернулась ефрейтором.
К тому же старик отменно воспринимал всё «на вкус». Он любил калорийные продукты: яйца, бифштексы и больше всего – мороженое. Мог даже обед начать с мороженого, а затем уж взяться за бифштекс, что на сей раз, он утверждал, роднило его с Дюком Эллингтоном.
Брат расшибался в лепешку, чтобы угодить Блюмкину.
И это ему временами удавалось.
– Лава пошла! – голос Ионы подобен был то воркованию голубя, то рычанию льва. – Это нехило, чувак! – восклицал он со страшным темпераментом. – А вот здесь – хап-лап! – хлопал он себя по коленкам. – Открой ноту – сунь туда кислород, вдохни в эту ноту кислород, мальчик, пускай она заблагоухает! – щедро делился Иона божественным вдохновением.
И подарил Яру свой эбонитовый мундштук, у него их было два.
– Если не заострять внимания, – объяснял он, – взгляд распыляется и плывет вместе с вещами. И вот уж не ты играешь на кларнете, а что-то непонятное играет на тебе самом!
