Вставай, подымайся, рабочий народ,

Иди на врага, люд голодный…

И вдруг заметили, что на пристани совершенно пустынно. Даже не верилось, что при этаком громе литавр никто не выбежал их встречать, лишь один мальчишка в длинной рубахе с удочкой сидел на камешке, вскочил и давай махать рукой, как бы прогоняя пароход.

С чего бы это, подумал Блюмкин, не отнимая от губ саксофона.

Не успели матросы привязать концы к небольшой пристани, как на высоком берегу реки в закатном солнце выросли острые силуэты конников, они быстро, как на крыльях, слетели вниз, спешились и заскочили на палубу, наставив на команду винтовки.

Судя по малиновым погонам с черным кантом, это были дроздовцы. Какой леший их сюда занес, по сводкам уж месяц, как эти места очистили от Деникина. Но что случилось, то случилось, – агитпароход попал в плен к Добровольческой армии.

Белые велели покинуть судно, выстроиться на берегу, проверили документы, уточнили вероисповедание и род занятий. Офицер, позвякивая саблей, расхаживая перед неровным строем, ткнул в грудь Христофора:

– Латыш?

Этого было достаточно, чтобы его поставили рядом со Смоляковым и Марголисом. Солдаты обыскали каюты, нашли оружие, типографскую кассу, литературу, все это свалили на песок.

Музыкантов построили отдельно.

– Что, – говорят, – перетрусили, ребята? Ну-ка, сыграйте нам что-нибудь этакое, послушаем.

Самуэль Мойшович крутнул головой и, тихо прошептав: пропадать – так с музыкой, велел исполнить «Смело мы в бой пойдем». Грянули трубы, Иона вздохнул поглубже и дунул в саксофон.

– О! – воскликнул офицер, поправив портупею, – это же наша, «Слышали деды»! Знают, черти красные, что мы любим запевать. Молодцы! Как тебя зовут, еврей? Гирш? Берем с собой всем составом, будете оркестром вооруженных сил Юга России. Запишите всех поименно, – приказал он, блеснув орденом Святого Георгия, и добавил, глядя на зеленый холмистый берег: – А капитана и этого, как его, Марголиса, ко мне в штаб, поговорим, обсудим ситуацию на фронтах. Пароход конфисковывается, замажьте «Красный Юг», напишите «Добрармеец» или… так лучше звучит: «Святой Георгий»…

Команде, включая оркестр, было предложено «добровольно» войти в третий батальон второго офицерского полка генерала Дроздовского.

– Но ежели кто против, – сказал ротмистр, – присоединяйтесь к вашему командиру, – и он показал на Эраста Смолякова, бездвижное тело которого, исколотое штыками, лежало возле камня, где еще час назад отчаянно размахивал руками рыбачок, давая понять, чтобы они плыли дальше.

Рядом со Смоляковым лежал Христофор Иванович, в руках у него были круглые роговые очки с разбитыми стеклами.

Молчание было принято за согласие, и ротмистр приказал Потопову и Жоресу прикопать убитых.

Солнце не могло больше все это видеть, оно вспыхнуло прощально кровавым лучом и закатилось за бугор. Наступила черная южная ночь.

В условленный день мать моя, возложившая упование на Белокопытова, предчувствуя долгожданный сдвиг в работе, не просто несла ему на крыльях мечты магазинную четвертинку, но предварительно настояла ее на укропе. В судках у нее дымились борщ и рассыпчатая вареная картошка с маслом, капелькой уксуса и колечками хрусткого, злого лука. Взамен она предложила Симону Михайловичу прочитать пару глав своей рукописи.

Ее вылазка принесла нам новую руладу.

«Дорогая Стешинька! Пишу сразу после встречи с вами, но не для того, чтобы зафиксировать впечатления от нашего свидания – хотя оно и слилось для меня со вчерашней белой ночью: снега, и в тумане, в ореоле облаков полная луна…

Совсем недавно я перечитал страницы моего любимого писателя, художника, выше которого никто, наверное, не знает, прочел заново еще раз страницы двух его романов (угадайте, какие два романа?). А этой ночью читал я Мериме, его открытие с точки зрения теории искусства, на мой взгляд, состоит в том, что он довел штрих, простой мазок кисточки, до совершенства. Штрих Мериме – уже рассказ и образ.

Признаюсь, после Толстого мне было трудно, во всяком случае сначала, перейти к чтению Фадеева, которого потом я тоже перечитал с настоящим искренним волнением.

А такой неимоверно сложный, трудный переход от вас к Мериме, к автору «Гузлы» и «Кармен», произошел у меня незаметно. Я не приписываю это никаким причинам субъективного порядка. И вы не приписывайте! Женщины-таланты редки, не зря Наполеон третировал творца «Коринны», а Жорж Занд, при всем своем тонком даровании, многое позаимствовала у Мюссе и Шопена. (Впрочем, я не настаиваю на этом своем суждении.)

Категорически отрицаю, что Вы (или Ваша дочь) когда-либо и чему-либо в области литературы могли бы поучиться у меня, тем более что ученицы не нужны мне!! Ведь в учениц порой влюбляешься, а я всегда влюблен в одну, и всегда одна эта ускользает от меня…

Позвольте дать единственный совет: чтобы нарисовать ХАРАКТЕР, необходимо отполировать пять граней драгоценного кристалла:

идеи

принципы

чувства

привычки

быт.

А что касается вашего супруга, то у меня родились такие строки:

О, Магуа, весь мир прославишь,

Себя дашь всюду посмотреть…

Боюсь, боюсь, не хватит клавиш

Рояля, чтоб его воспеть!

Сердечная благодарность за „укроповку!“»

Будучи подростком, Гера подхватил корь, обычное дело для малых детей, но крайне редкое в более позднем возрасте. Болезнь протекала тяжело, корь дала осложнение на уши. Отит был такой силы, что Гера почти оглох. Мало кто об этом знал – он не раскрывал своей тайны: слова стали неразличимы, но были слышны голоса, и он улавливал смысл разговора – по интонации.

Зато быстро научился читать по губам. Вот так «по губам» он окончил школу, сдал экзамены в Институт международных отношений, потом в аспирантуру. И на всякий случай очень тихо разговаривал, опасаясь, что громкий разговор может выдать глухоту.

Научный руководитель Германа все же заподозрил неладное и перед защитой отозвал его в сторонку.

– Говори погромче, дружище! – как бы между прочим заметил он. – Мало того, что ты сам ничего не слышишь, хочешь, чтоб и мы ничего не услышали?

Герман оценил шутку, и все прошло как по маслу.

Стешу он полюбил, почти не улавливая ее голоса, что удивительно, ибо моя мать являла источник столь мелодичных вибраций, мне даже не с чем сравнить ее сказочно богатый тембр. К тому же у нее был Ярик, на пути вставало множество препятствий. Но мой влюбленный отец разрушил все преграды и примчался за невестой в колеснице, запряженной львом и вепрем, как-то они уговорили дев судьбы, ткущих нить человеческой жизни.

«…Вчера принес огромное количество марок прямо с кусочками конвертов – из Аргентины, Канады, Пакистана, Индии, Франции и других стран, после чего Яр бросился ко мне и расцеловал…» – писал ей Гера.

(Я же, в свою очередь, от отца брата получила в подарок настоящую швейную машинку! Видимо, он не хотел расставаться со Стешей и спустя годы, несмотря на меня.)

Стеша имела тайную власть над мужчинами, незадолго до своего ухода она рассказывала мне:

– Я выбрасываю, рву – и в кастрюлю бросаю любовные письма, где написано только «ЛЮБЛЮ»! И «Я не могу без тебя жить!».

– Отдай мне! Я же романист! – воскликнула я.

– Ты моя дочь, мне как-то неудобно, – она ответила.

Оставила только письма Германа:

…Ты спрашиваешь меня, люблю ли еще хоть немножко? Могу ответить, что так же, нет, больше, чем даже когда мы слонялись от Лужников до площади Восстания, затем по Садовому кольцу – к Пушкинской, оттуда к Никитским Воротам, и некуда податься, но как-то совсем не чувствовалось расстояний и не было никакой усталости… Любовь моя! Приглашаю тебя в театр, в концерт, в кино, – куда ты только захочешь, и мы пойдем не как тогда – контрабандой, прячась от людей, на «Таню», а с гордо поднятой головой, как муж и жена, да еще к тому же любящие друг друга…

Мне был год, когда Герман женился на Стеше, и четыре, когда его накрыла, как пуховой подушкой, полная глухота. Гера искусно утаивал свой недуг, никто не придавал этому значения, но его тещу не проведешь.