Макар летел, подставив лицо солнцу, плещущемуся в Бобре, на гигантских речных просторах поблескивали болотистые долины с камышами, а дальше расстилался темный лес с перебитыми стволами и вздыбленной почвой, огромные ямы смотрели на них пустыми глазницами земли.

– Черт побери, ничего себе рвануло! – сказал Макар Панкратову.

– Минометы, – отвечает он и показывает на деревья.

Рядом тихо лопнул белым облаком шрапнельный снаряд, воздушной волной с Макара сорвало фуражку, она закружилась и стала падать вниз, превратясь в черную точку.

В полосе немецких артиллерийских позиций виднелись замаскированные еловыми лапами пушки. На окраине леса темнели силуэты людей, сожженное поле усеяно павшими бойцами, уже не разберешь, кто есть кто, теперь они не имели национальности. Черные фигурки хаотично сновали по полю среди ярких точек огней. Даже там, на высоте, было трудно дышать от орудийной гари и порохового дыма, но все радовались, что хлор остался на земле и его смертельная молекула не задушит их.

Макар покачал руками, выровнял полет и оглянулся на Панкратова.

Панкратов летел сосредоточенно, наклонив голову, вытянув руки, как Иисус Христос. Макар хотел ему крикнуть: ну что, Панкратов, справляешься? Как тут что-то тупо стукнуло его в грудь, перевернуло в воздухе, закружило.

Макар охнул, замахал руками, словно неумелый пловец, пытаясь сохранить баланс, но воздушный поток вырвался из-под него, и Стожаров стал падать, неуклюже растопырив ноги. Панкратов попробовал схватить Макара за ремень, промахнулся и взлетел вверх, крича что-то невразумительное.

Через мгновение Макар провалился в мягкую темноту, как в стог сена.

Поезд, украшенный красным крестом, медленно полз по железке. Следом по дороге тянулась лавина беженцев. Мириады форм жизни, подобные морскому прибою, бездомные, озябшие, больные, вперемешку с солдатскими колоннами – из Польши, из Галиции. Немец наступал, гнал русские войска до Минской губернии, позади Ивангород, Варшава, Люблин, Холм, Новогеоргиевск, Гродно, Брест-Литовск, отчий кров, огороды, несжатые хлеба, картошка невыкопанная, неубранная свекла, скотина, брошенное хозяйство, вся прежняя жизнь, а впереди – Двинск, Барановичи, Дубно, зима, Сибирь – а то и дальше, до места водворения – за тридевять земель, к черту в турки.

Солдаты волокли тяжелые гаубицы на деревянных колесах, снаряды в тележках, походные кухни с пустыми баками, рядом брели худые ослабевшие лошади, которые уже не могли везти на себе всадников, те шагали рядом, едва перебирая ногами, так изнемогли. Все эти мутные людские ручейки сливались, переплетались в огромный болотный поток истрепанных, голодных и злых солдат, офицеров и гражданских – движение переменного тока, бесконечные колебания маятника на ничейной земле бытия.

Макара подобрали рано утром в двух верстах от развалин крепости, как он попал туда, никто не задавался этим вопросом: вокруг Осовца бродили остатки русского гарнизона, тут и там лежали отравленные, застреленные и раненые бойцы. Стожаров был при смерти, из дырочки в груди сочилась кровь, на голове – шишка.

– Это я неудачно упал с неба, когда мы летели с Панкратовым… – шептал Макар.

– Бредит солдатик, – сказал смертельно уставший медбрат, передавая его в санитарный поезд, идущий на Восток прямо из спаленного, заминированного и взорванного ими самими равелина.

Стожарову снилось, что он лежит в люльке, мать, Дарья Андреевна, качает ее, напевает свою незамысловатую колыбельную, хотя Макар взрослый мужик со щетиной, долговязый и тощий, как селедка, и люлька – скорее не люлька, а челн, долбленка из крепкого старого дуба.

– Баю-бай, баю-бай, спи, сыночек, засыпай…

Он забывался тяжкой дремотой, а когда протирал глаза, то подмечал вокруг лежащих на полках людей, замотанных бинтами, как египетские мумии. Под ними стучали колеса, в окне проплывали разъезженные дороги, по сторонам – полынь, камыши, болота и чернолесье, дубы в три обхвата, с полнеба воронья, дощатые мостки через канавы, пустые деревни, иные избы разрушены, другие спалены дотла, мокнущие под косым дождем остывшие печные трубы.

Беженцы разводили в вагонах костры, несмотря на строгие предупреждения начальника состава. Нечего им было терять: так человек, который сломал свой дом, чтобы соорудить лестницу в небо, – зависнет меж небом и землей, ни туда ни сюда.

На этом поезде привезли Стожарова в Витебск, перебинтовав наскоро грудь, и поместили в лазарет Крестовоздвиженской общины Красного Креста, где ему должны были оказать квалифицированную медицинскую помощь, а проще говоря, отсобачить все, что пробито, подгнило или не заживает из-за инфекции. У Стожарова было покалечено правое легкое: осколок фугаса пробил верхнюю долю, разорвав альвеолы, застрял в лопатке.

Его прооперировали, вытащили осколок, зашили, несколько дней Макару казалось, что его голова висит над пропастью, еще чуть-чуть – и он кувыркнется в пустоту. Иногда сквозь дремоту долетали обрывки фраз, кто-то звал на разные голоса:

– Небесная! Подайте воды!

– Небесная, пол вымойте, грязи-то натоптали!

Менять пеленки, бинты кровяные: Небесная! Небесная! Небесная…

– Царица, что ли, Небесная у них на подхвате? – удивлялся Стожаров, пока однажды ночью, открыв глаза, не увидал «белую голубку», молоденькую сестру милосердия. При тусклом свете керосиновой лампы она что-то шила или зашивала.

– Кто бы угостил папироской, так бы вот и расцеловал! – вымолвил Макар еще онемевшими губами.

– И думать забудьте, – серьезно сказала сестричка. – Вам нельзя.

– Как ваша фамилия, я пожалуюсь главврачу, – сказал Макар. – Может, это мое последнее желание?

– Небесная, – ответила она. – Маруся Небесная. Вы, главное, не волнуйтесь, тогда проживете сто лет.

– Да уж, – ухмыльнулся Макар, – если я еще цел, то, как видно, жить буду долго.

«Доченька моя, деточка, так много надо тебе написать, что я никак не могу взяться. Ты же знаешь, Яр начал изучать английский – решил выяснить раз и навсегда, о чем поют его кумиры. Он яростно рушит языковой барьер, прорываясь к таинственным смыслам песен «Beatles». Английский язык он постигает методом гипнопедии. Полдня наговаривает слова на пленку, а вечером перед сном просит меня, как только заснет, включить магнитофон. Гасим свет, через некоторое время подкрадываюсь к магнитофону… Щелкает клавиша… Яр: «Выключи, я еще не сплю!» Спозаранку я снова подбираюсь, включаю: «Хаат – сердце, – слышится его голос, – йестеди – вчера, еллоу сабмарин – желтая подводная лодка…» «Я уже проснулся!» – ворчит твой брат. Вовремя включить запись не удается никогда. Зато пока он записывается, все слова песен «Beatles» ловит на лету Джон Леннон, качается на жердочке и долдонит.

У папы опять голосовые связки, врач-отоларинголог выписала ему играть на губной гармошке. В доме такой гвалт, невозможно сосредоточиться. Пора мне купить путевку со скидкой в какой-нибудь позабытый богом санаторий, не обижайтесь на меня. Я там не так-то и блаженствую, но все-таки отдыхаю, и работаю, и чувствую себя прилично.

Нашла в мемуарах у Баранченко, что секретарем горкома Симферополя в первый приход большевиков стал Макар Стожаров по кличке Авиатор – заядлый любитель и покоритель неба… Что с присущим ему лихачеством, даже дерзостью, он экспериментировал с собой, со своим телом, со своей жизнью, со своей душой… И что он был человек, обгоняющий время, созданный обстоятельствами и торжествующий над ними…

А ведь попал в самое яблочко!

…Скажи, ты пробовала «изумрудное варенье»? Как оно тебе?

Так хочется твоих писем – так долго они идут!

Обнимаю тебя, целую, ненаглядная моя красавица.

Жду ответа, как соловей лета, мама».

И два постскриптума:

«Блюдо «Саламандра».

Нарезается батон, обе стороны ломтей смазываются маслом, на ломтик кладется кусок ветчины, колечко помидора и горка натертого сыра (на 1 батон – 300 г. сыра), выкладывается на противень и в горячую духовку. Человеко-порция примерно 2–3 штуки.