Путь Ботика лежал в Организационно-распределительный отдел ЦК партии на Старую площадь. Он подошел к огромному шестиэтажному дому с высокими окнами и балконом. На входе два рослых мужика в синих френчах по самые колени, препоясанных кожаными ремнями, послали его в бюро пропусков, там он достал из нагрудного кармана партийный билет и получил бумагу: «Б.Ф.Таранда к Н.И.Ежову».

Вот те раз, удивился Боря, так это Николай меня вызвал, он тут важная птица!

По широкой мраморной лестнице сновали озабоченные люди в военном и полувоенном обмундировании, большинство без каких бы то ни было знаков отличия, с папками, бумагами, портфелями. Гулкий бесконечный коридор, высокие потолки, сверкающий паркет, на полу и на стенах лежали солнечные квадраты – все это показалось Боре светлой дорогой в будущее, то самое будущее, за которое он так трудно боролся, скитаясь со своим Чехом по сибирским лесам, и вот оно подоспело, открой высоченную дубовую дверь, и ты там!

Ботик отворил дверь и увидел Колю Ежова: и правда, несмотря на малый рост, Николай стал большим человеком, занял пост инструктора, а потом и председателя Орграспредотдела ЦК, где ковались новые кадры.

Коля поднялся из-за стола, вышел навстречу, даже распахнул объятия, оглядел со всех сторон Борю, похлопал его по животу и усадил на длинный диван, обитый коричневой кожей.

– Ты, Борис, ценный кадр, а сидишь там, я вижу, как пень в провинции. Так у нас к тебе важное поручение. Ты человек проверенный, – и он открыл бумаги, присланные Витебским ОГПУ, где, видимо, лежала характеристика на его друга.

– Сколько классов одолел, четыре? Как раз то, что надо! – сказал Николай. – Нам требуются торговые работники за границей, крайне ответственная работа, поедешь в Германию, Англию, Америку, мир повидаешь, везде должны быть наши люди. Перед отправкой получишь подробный инструктаж.

– Ты шутишь, Николай Иваныч! – Ботик так и ахнул. Не то что он сомневался в своих возможностях, но надо же знать и край. – У меня только с лошадьми и есть общий язык. А с пруссаком и альбионцем, тем более с американским империалистом – уволь!

– С кем тебе партия велит, с тем и будешь хороводиться, – строго сказал Николай. – Я и сам поехал бы в Европу, но у меня за плечами три класса, не такой образованный, как ты, – хмыкнул он. – Так что вызывай семью и заселяйся, – с этими словами Николай протянул ему назначение в Народный комиссариат внешней торговли и ордер на квартиру в здании гостиницы «Люкс» в центре Москвы.

Дни были заполнены до отказа, наверное, он ходил учиться… хоть чему-нибудь. Никто из нас так и не понял, каким образом нашего кентавра готовили к отправке за границу.

Август двадцать седьмого стоял жаркий, поэтому можно предположить, что ночью он открывал окно, спасаясь от духоты, и слушал звуки ночного города – вот мимо проехала черная квадратная «эмка» или протарахтела грузовая «полуторка», здесь, как и в Витебске, оказалось много лошадей, запряженных в телеги. Ломовые лошади ступали величаво – мощные, толстоногие. Милиция ездила на лошадях. Пожарные мчали в сияющих медных касках, звонили в колокол.

Лошадей привязывали уздечкой к железным или каменным тумбам, вросшим в землю, и они стояли, опустив голову, черные, чалые, гнедые, саврасые, рыжие и буланые в яблоках, задумчиво переминаясь с ноги на ногу. На улице пахло конским навозом, мирно-деревенский запах мешался с запахом бензина.

Кто знает, может, в такие одинокие часы – совсем как я ночами в любом незнакомом городе – он ощущал ту великую зыбь из глубин веков, которая поднимается, и опускается, и наполняет всего тебя, и ночь, и эту маленькую секунду, когда, катясь по неминуемому склону, ты возвращаешься к своему детству.

Через месяц приехали из Витебска Маруся с Герой. И до отъезда они жили в «Люксе», бывшей «Франции», будущей «Центральной», украшенной родовым гербом Филипповых, бок о бок с сотрудниками Коминтерна. Во время нашествия французов там останавливался писатель Стендаль.

Кровать, шкаф и стол со стульями этой меблированной комнаты вряд ли помнили Стендаля, зато Сергей Есенин с Айседорой Дункан им наверняка врезались в память.

Прямо под семейством Ботика располагалась булочная пекаря Филиппова, которая славилась когда-то не только своим черным хлебом и калачами, но и сайками, пирожками с мясом, яйцом, рисом, грибами, творогом, изюмом и вареньем. На долю Германа тоже что-то там перепало, во всяком случае, Гера из этого московского периода запомнил только запах булок, большущую жирную крысу, забежавшую к ним из пекарни, и аромат папирос, которые курил Боря: кажется, их звали «Аллегро».

«Панечка!

Тревоги напрасны. Я весь твой без остатка. Подозревать меня – глупость и легкомыслие, никак не достойные бывшего казначея Крымревкома. Тебе ведь хорошо известна моя натура – я вовсе не донжуан, а только библиофил и книгочей. Если бы ты могла покинуть вверенные тебе мощи и приехать ко мне! Почему мы так долго живем в разлуке? Вот что значит жена – государственный муж.

Сказать по правде, я как-то огрубел за это время. Лето у нас кончилось: дождь, холод. День сократился до просвета в заборе – сверкнет – и тьма-тьмущая. На улицах пустынно. Заслышав музыку похоронного оркестра, все выбегают за ворота. Иногда проходят колонны заключенных: недалеко от нас тюрьма. Они идут рядами в колонне, человек пятьдесят, звеня по камням башмаками с железными набойками. Спереди, позади и с боков колонны едут верхом вооруженные охранники.

Из наших новостей: взорвали Казанский собор. Совсем недавно он поражал красотой и величием, я даже успел туда заглянуть, пока он был цел, и архитектор Артюшков показал мне, где под сводом, покрытые слоем штукатурки, припрятаны большие куски древесного угля – «голосники» (они усиливают мощь звука при богослужении). Я сам не видел, но взрывы перебудили весь город, взрывали по-разбойничьи, под покровом ночи. Об этом повсюду судачат. Тем более оставшийся кирпич укладывают на площади и на глазах у всех выравнивают катками. Наполовину разрушенный, храм служил гаражом для грузовых ЗИСов, и вот его опять взрывают, начали ночью, главный купол обвалился, только боковые держались, а потом стали и днем взрывать. Вот так.

Что делать?

Ждать, пока жизнь снова станет похожа на человеческую…»

Часто в Уваровке снились мне те, кто покинул этот мир. Особенно под утро, когда сон прозрачный и неглубокий, и ты лежишь, боясь пошевелиться, лишь бы не спугнуть, не развеять хрупкое видение. А тут приснилась Стеша – она стояла на тропе лицом к бескрайнему глухому лесу. Я говорю: что ты тут делаешь, я тебя повсюду ищу!

– Там, – Стеша махнула в сторону леса, – мама, она собирает грибы.

Смотрю – над черной чащей свет какой-то голубой, вдруг этот свет собрался в яркую звезду – и я проснулась, но, не открывая глаз, следила, как он тает, этот сон.

Мне слышался ее голос, живой и свежий, я ведь говорила, у Стеши голос был невероятный. И этим голосом она мне говорила:

– Мы в Таганроге жили в особнячке с венецианскими окнами. Только рассвет забрезжил, поднимаю голову – в окне сидит дядька. И показывает мне: тс-с! Я спряталась за маму. Мне так стало страшно. Легла, закрыла глаза и, наверное, уснула. Утром просыпаюсь – весь дом кувырком. Нас обворовали…

– …Когда что-то вспоминаешь, время протекает достаточно медленно, – говорила мне утром Стеша, нежась на лежанке, собранной ею из подручных средств: автобусного диванчика, венского стула, трех досок и двух высоких табуреток, накрытых матрацем с упругим конским волосом.

– Прошлое замедляет бег времени, – говорила она, глядя, как в окне шевелятся яблони, – поскольку память делает всякую давно минувшую вещь настоящей. Даже не надо закрывать глаза, чтобы увидеть эту картину: я возвращаюсь с папкой из Пятигорска и в поезде заболеваю тифом. А в это время мама лежит в больнице. У нее тоже брюшной тиф. Она так тяжело болела, чуть не умерла. А тут еще я! Меня хотели забрать в детскую инфекционную больницу, но дядя Саша настоял, чтоб я легла в ту же больницу, что и мама. Он звал меня «рыня-рыня, кошкин нос» – у меня всегда летом нос обгорал, и ездил в больницу каждый день, варил пюре, когда нам стало можно, кормил нас. Мама не знала, что я в соседней палате со взрослыми больными, врачи запретили рассказывать ей о неприятностях. Мама была насторожена и недовольна, что дядя Саша куда-то уходит. Я тоже его просила подольше со мной посидеть, а он заставлял меня писать письма: «Дорогая мама, у меня все хорошо! Выздоравливай!». Она была просто в шоке, когда узнала правду, но обе мы пошли на поправку, хотя врач удивился, что она выжила, он произнес такую фразу, мама любила ее повторять: «Вот настоящие большевики – умеют хвататься за соломинку!» И она сама, первая, отправилась ко мне. Вся больница столпилась у дверей – смотреть, как мы встретимся. К тому же мы были обе налысо обриты! Так дядя Саша нас с ней выходил и забрал домой…