– Да. Это познавательно и поэтично. А эта кумушка звонит мне наутро, чтобы сообщить о бегстве нашей дочери! Что за идиотский лексикон!

– Тебя это не встревожило?

– Как раз наоборот. При слове «бегство» сразу представляешь себе что-то очень нехорошее. Серьёза изложила мне свою версию фактов. Не слушай эту гадалку, прошу тебя. Тристан и Изольда были в возрасте нашей дочери, когда встречались ночью в лесу.

– Если бы еще был Тристан!

– Будет со временем.

Александра, вздохнув, вышла из кабинета. Граф и графиня разделяли глубокое разочарование по поводу их третьего ребенка.

Между тем прежде Серьёза была их самой большой гордостью. На всем свете было не сыскать такой живой, умной и веселой девочки. Хоть и не такая красивая, как старшие, она была изумительна. Из школы она приносила потрясающие оценки, получала похвальные грамоты, писала пьесы, в которых играли все ее одноклассники; ее жизнелюбие, казалось, не знало границ.

С домашними она всегда была ласкова, души не чаяла в родителях и сестре, с очаровательным лукавством поддразнивала брата, – в общем, свет не видывал такой чудесной девочки, и все прочили ей блестящее будущее.

А потом, в двенадцать с половиной лет, в одночасье и без видимой причины Серьёза вдруг погасла. Ее больше не было слышно. Она стала угрюмой, боязливой, замкнутой, словно жизнь из нее ушла. Ее школьные оценки, прежде отличные, были теперь посредственными. Хуже того, девочка как будто потеряла ко всему интерес. Она редко покидала свою комнату, где с ничего не выражающим лицом постоянно читала классиков.

Александра спрашивала дочь, не случилось ли с ней что-нибудь. Та со скучающим видом отвечала, что нет. Мать настаивала, и в конце концов та сказала, что растет, и это утомительно. Графиня не стала углубляться в тему и передала эти слова мужу.

– Что ты об этом думаешь? – спросил он.

– Бывает, что переходный возраст портит детей. Моя сестра Беатрис до двенадцати лет была бойкой, веселой, жизнерадостной девочкой, как и наша Серьёза, а в отрочестве превратилась в унылую особу, которую ты знаешь.

Анри резанула беспечность, с которой жена говорила об этой метаморфозе. Мысль о том, что его дорогая девочка преобразится в унылое создание, как ее тетя Беатрис, повергла его в ужас. Он предпочел замять тему и сохранить надежду, что со временем дочь освободится от того, что походило на проклятие.

Еще и поэтому поступок девушки возбудил его симпатию. Впервые за пять лет дочь подала признак жизни. Анри хотелось видеть в этом пробуждение.

Решительно, эта гадалка невыносима: она прервала приключение Серьёзы, предсказала, что он убьет гостя на garden-party, да еще и позвонила Александре и сообщила, что ее дочь убежала из дому. С какой стати она вмешивается? Кто ее просил?

В раздражении он взял карточку и написал Розальбе Портандюэр:

Мадам,

Вы позвонили моей жене. Я убедительно прошу вас больше этого не делать.

Кроме того, если вам снова случится встретить мою дочь в лесу после полуночи, знайте, что она поступает так с моего разрешения, и оставьте ее в покое.

Добавлю также, что ваши предсказания не приветствуются.

Заверяю вас в моих рассерженных чувствованиях,

Анри Невиль.

Он отправил это письмо с сознанием выполненного долга.

«К чему было выдумывать ад, если существует бессонница?» – спрашивал себя граф.

Он лег в полночь, проснулся через час в холодном поту и больше так и не заснул. В четыре часа утра, измученный тревогой, он встал, надел пальто поверх пижамы и вышел.

«И подумать только, что я пожалею об этом дне! На дворе уже октябрь. Это последние дни моей жизни, которые я проведу в Плювье. Если бы только я не был так привязан к этому окаянному замку!»

Он прошел в конец парка и сел на мокрую от росы скамью. Замок вырисовывался перед ним в еще черной ночи. Анри так хорошо его знал, что лучше различал в темноте, чем после восхода солнца.

«Да, моя самая давняя любовь, я покину тебя. Будь я бесчестен, имел бы тысячу возможностей набить карманы и не был бы вынужден тебя продать. Я знаю, все находят меня смешным, но в моих глазах честь несовместима с воровством».

Темный лес обступал его силуэтами, в детстве казавшимися ему воинами. И то сказать, армия бы пригодилась, чтобы помешать захватчикам разорить эти святые места.

«Жизнь в замке! Если бы люди знали, что это такое! Из-за тебя, мой любимый, я подыхал от голода до восемнадцати лет, я подыхал от холода каждую зиму, а Бог мне свидетель, зима здесь длится полгода! Верно говорят, что от любви до ненависти один шаг. Я ненавидел тебя, когда моя сестра Луиза умирала без медицинской помощи зимой пятьдесят восьмого, мне было двенадцать лет, а ей четырнадцать, нам не разрешалось произносить вслух название ее болезни, но недоедание и холод усугубили ее, до взрослого возраста я никогда не ел покупного мяса, надо ли говорить, что не это разбило мне сердце, а между тем мой отец любил Луизу безумной любовью, он просто был не способен изменить образ жизни, отказаться жертвовать всем ради видимости, не принимать со всей пышностью бельгийскую знать раз в месяц, пусть в остальное время приходилось прозябать в нищете».

Анри с содроганием вспомнил, как собралась вся семья вокруг окоченевшего тела Луизы, как плакала мать, как младшие сестренки смотрели, не понимая, и как сказал ему сквозь слезы отец: «Теперь ты мой старший».

«Я не такой, как Окассен. Хоть я и одержим искусством принимать гостей, но никогда не жертвовал благополучием моих близких. После смерти Луизы я пытался проникнуться к тебе отвращением, моя самая давняя любовь, убийца моей сестры, но мне это не удалось. Жить здесь – не жить, а защищать тебя: защищать, как осажденные защищают крепость. Вот что я понял в двенадцать лет. Луиза пала в битве, которая началась, когда Невили остановили свой выбор на этой земле – Плювье. Я выдерживал осаду с рождения до сегодняшнего дня. В шестьдесят восемь лет я проигрываю войну, которая началась задолго до меня».

Ему, однако, были отрадны воспоминания о детстве. Как они играли с Луизой в подземных галереях, как исследовали огромный лес! Окассен был адвокатом. В арлонском суде присяжных он прославился, защищая отравительницу. На процессе в своей защитительной речи, ставшей притчей во языцех, он выдвинул незаурядный аргумент:

– Господа присяжные, я убежден в невиновности этой женщины и дам тому доказательство: если вы ее оправдаете, я клянусь перед вами, что найму ее поварихой для моих четверых детей.

Пораженные присяжные единодушно вынесли вердикт о невиновности подсудимой, и Окассен сдержал слово: Кармен Эвело получила место поварихи в Плювье. Положение завидное, а работы немного: стряпать было почти что нечего. Без преувеличения, Невили жили на сухом хлебе с водой. Раз в месяц Кармен готовила роскошные птифуры для пышных garden-parties. У нее сердце разрывалось при виде четырех детей, которые едва не падали в обморок, глядя на запретные для них канапе.

На приемах гости восхищались стройностью хозяев. Окассен, не моргнув глазом, говорил:

– Худоба Невилей. Кровь не лжет.

Это заявление опровергали портреты дородных и жирных предков на стенах каждой комнаты, но его это не смущало.

У Анри, однако, осталось восторженное воспоминание об этих светских раутах, потому что после ухода гостей детям позволялось наброситься на остатки. Это был их пир.

До восемнадцати лет он ел яйца, рыбу и ветчину только на канапе раз в месяц. Эта пища казалась ему царской, снилась по ночам.

В ушах у него до сих пор стоял голос Луизы:

– Возьми себе лососину и ветчину, а мне оставь яйца, я их больше всего люблю!

Еще долго после ее смерти он сохранял привычку оставлять канапе с яйцами, предназначенные старшей сестре, чувствуя себя ее вдовцом.

В восемнадцать лет Анри уехал изучать право в университете Намюра. В столовой он обнаружил, что можно до отвала наесться кушаньями, о существовании которых он прежде не ведал, и теперь не отказывал себе в этом удовольствии. Однокашники смотрели на него с презрением: