Конечно, в жизни у меня были другие женщины, но наверно, я искал подобия - во внешнем, в характере. Эти глаза, чарующий голос, в нём, в улыбке детское, милое - я не нашёл таких больше нигде. В грустную минуту мы встретились у постели Адриана, нашего "председателя", нашего брата, потом на его похоронах. За поминальным столом мы сидели друг против друга. Взглядом заплаканных глаз она искала поддержки - ведь я был старый, старинный друг...
Я пережил всех близких и остался один - последний из внуков "Серапионовых братьев". Судьба назначила мне эту участь. Сейчас я уже не знаю, жива ли она, наши отношения прервались. У неё - сын, внуки, у меня - никого.
Всё-таки были чудесные дни. Воистину мы были братья - мы любили друг друга. В комнате брата Адриана, где мы собирались, были стол, кровать, книжные полки. На стене иконописный образ святомученика Серапиона, портрет Гофмана, которые брат Владимир заказывал у знакомого художника. Широкое окно открывало вид на двор и зелёные грядки. Два или три яблоневых деревца, цветы дополняли скромный пейзаж. На участке и дальше за ним - редкие сосны. Тихая, безлюдная улица с такими же домиками зарастала травой.
Заседания по установившемуся обычаю открывал брат Адриан, объявляя докладчика и тему. Светлана и Люба иногда посещали наши обсуждения, внимательно слушали выступавших. Светлана потом говорила: "Какие умные наши мужчины!"
Последние обсуждения мы проводили вдвоём: брат Адриан и я. Адриан был уже болен. Он полулежал на тахте, положив под голову подушку. В доме теперь жили он и Марина, жена. Дети их, сын и дочь, переселились в Москву.
Это была просто беседа двух стариков, которые одинаково понимали жизнь. В нынешние времена, после того, как власть в стране переменилась, положение общества "Внуков Серапионовых братьев" также изменилось. То, что в прежнее время грозило ГУЛАГом и прочими карами, теперь было возможно для обсуждения открыто и безопасно.
Талант получил возможность проявить себя во всей доступной ему полноте. И мы спрашивали себя: где же они, новые Толстые, Чеховы, Бунины? И кстати вспоминали, что полное собрание сочинений Бунина, о котором так страдала интеллигенция в советское время, продаётся в лучшем книжном магазине Москвы - уценённое, за полцены, и никто его не берёт.
Не только старость, а больше болезнь положила свою тяжёлую печать на нашего "председателя". Он весь был седой, круглое, когда-то молодое, лицо утратило свежесть, поблекло, щёки опали, ввалились глаза. Добрый свет их затуманивали печаль и страданье.
- Брат, - обратился он ко мне с выступившей на ресницах слезой, - мы прожили добрую жизнь... это было настоящее, дружеское... нет, любовное общение... ведь мы любили друг друга... вот настоящее счастье... Мы мечтали о свободе для искусства, для народа... Теперь, кажется, её уже так много, что она перестала быть необходимой... Ты остаёшься один - последний из нашего братства...
К горлу у меня подступил комок.
Сознавая своё положение, он просил меня взять к себе образ Серапиона и портрет Гофмана, но я отказался. Они, образ святомченика и портрет писателя, должны оставаться здесь - навсегда. Они перейдут наследникам, и может это будет что-нибудь значить для них.
Слабеющей рукой брат Адриан выразил мне свою благодарность.
- Спасибо, брат, - прошептал он ...
Его навещали дети, внуки, приезжала Светлана. Она была и на похоронах, и на поминках. Это была последняя наша встреча. В сущности это было прощанье. Мы были уже старики. Не было уже Любы, ничто больше не соединяло нас... Только память...
В прежнее время я старался попасть на каждый спектакль, где играла она. Её исполнение в чеховских пьесах трогало душу. "Дядя Ваня", "Три сестры", "Вишнёвый сад". Чехов был её писатель. Я сказал ей об этом, когда на следующий день после похорон провожал её на станцию.
- Ты смотрел мои спектакли? - удивлённо, с сомнением, глянула она.
- Да, почти все...
- Ты?.. - она остановилась, сквозь недоверчивую улыбку заблестела слеза. - Ты... бедный?..
- Нет, не надо... - остановил я её, - это будет больно ему... там...
На платформе мы обнялись. Она поцеловала меня... Как изменилась она!.. Как изменились мы...
Я снова погружался в воспоминания тех дней, когда дома у нас с нами была она и мы слушали интересную книжку, которую читала наша мать. Наверное это был Жюль Верн. Рядом бесшумная бабушка вязала свой носок. Не было с нами нашего отца, он не вернулся с войны.
Был сентябрь, был сорок пятый год. Война уже закончилась. И уже тогда начиналась наша дружба. Светлана и Люба были неразлучны с тех пор и всю жизнь. А я - каждую минуту думал о ней.
Умерли все, кто тогда были ещё нестары: наша мать, родители Светланы и Адриана. Умер брат Владимир, талантливый литературовед и писатель, замечательный рассказчик. Давно, от руки злодея погиб любимый нами брат Александр. Умер и Адриан. Братства "Внуков Серапионовых братьев" не стало.
Умерла и бедная моя сестра. Бедная, потому что мечты, надежды её не сбылись. Она хотела иметь детей, но их не было, хотела стать знаменитой артисткой, и тоже не получилось. В памяти остаются печальные лицо и глаза, и то, как мы гуляли втроём - в поле, в роще, среди старых деревьев, как радостно было это - быть вместе.
И вот остались мы двое, оба старики, оба уже старше наших родителей. Не знаю, увидимся ли ещё...
Вспоминаю, как на одной из прогулок, которые мы всегда совершали после наших обсуждений, брат Адриан сказал:
- Человека возможно опустить на самое дно мыслимого несчастья, если лишить его всякого общения. И такой опыт, если можно так сказать, существует: это судьба Ивана Антоновича. Он был заключён в каменный мешок Шлиссельбургской крепости, охране было строжайше запрещено вести с ним какие бы то ни было разговоры, он не знал про себя, кто он, не знал грамоты, книг, не знал Бога, не знал природы. Видел ли он хоть небо? Вот что значит общение - хотя бы какое-нибудь. И что значит, когда человек лишён его полностью и навсегда...
Тогда, после некоторой общей задумчивости, в которую всех нас погрузила мечта о судьбе несчастного Ивана Антоновича, брат Владимир сказал:
- Да, это ужасная судьба, это настоящее несчастье. Но есть пример противоположный, тот случай, когда человек окружён и дружеским, и любовным отношением, когда он сам распространяет вокруг себя и дружеское, и любовное начало. Я имею в виду замечательного, редкого человека, каким был Сергей Яковлевич Лемешев. Думаю, его судьба - это пример настоящего счастья. Он был безмерно талантлив, был любим всеми, кто имел хоть случай общаться с ним, и сам он отвечал людям любовью...
И тут брат Александр с улыбкой, вызывая в каждом тёпло своим удивительным голосом, сказал:
- Братья, друзья, а не является ли и наш "Союз" примером тому, что значит для человека дружеское и любовное общение? Ведь нас объединяет дружба, и мы любим друг друга...
Да, мы любили друг друга...
Мы шли берёзовой рощей. Над нами голубело небо. Близился вечер...
На этом заканчивается последняя запись в тетради, которую можно считать дневником брата Константина. В заключение надо сказать, что в архиве остаются интересные материалы, использовать которые в этом случае не получилось. В них много глубокого содержания, мыслей, отмеченных подчас своеобразным умом и литературным блеском. Они погибнут. А жаль...
Остаются ещё разрозненные, листы, записки, черновики, письма, и остались фотографии. Я долго рассматривал их и узнал каждого по описаниям, оставленным последним из внуков "Серапионовых братьев". И нетрудно было догадаться, какие из них запечатлели его самого - простое, но интересное, чем-то притягивающее, в чём-то значительное лицо...
