- Ну как - похоронили? - спросила его в дверях жена. Она приболела, подхватила грипп и не смогла пойти на похороны.
- Похоронили, - ответил Алексей Михайлович. И негромко добавил: - Меня...
Но этого жена не расслышала.
7
По мере того как заживала рука Алексея Михайловича, его обида на Катю проходила. Он уже не был так уверен, что точно расслышал ее слова и что она действительно сделала злополучное ударение на слове он. Алексей Михайлович начал даже чувствовать себя немного виноватым перед Катей - будто это не она, а он обидел ее напрасным подозрением. И на девятом дне он старался держаться с Катей дружелюбнее и приветливее, чем обычно, и ему это удалось. К тому же Катя вела себя так просто и естественно, что все его черные мысли показались ему вздором.
Однако он не мог не думать о том, что только случайности обязан тем, что продолжает жить, тогда как Алексей Иванович лежит на Широкореченском кладбище, и ощущение, что он живет не совсем собственной жизнью, а как бы вместо Алексея Ивановича, не оставляло его. И ему казалось, что не только он это чувствует, но и другие, в первую очередь - Виктория.
Именно поэтому он особенно остро воспринимал все перемены в поведении Виктории по отношению к нему. И все чаще задумывался о том, какие шаги ему следует предпринять, чтобы, не обидев Викторию и не испортив с ней отношения, которыми он дорожил, все-таки дать ей понять, что возврат к прежней близости теперь, столько лет спустя, после стольких неудачных попыток с его стороны, теперь невозможен. И хотя мысль о том, что самый простой и самый естественный выход - завести роман с другой женщиной, казалась ему скорее забавной, остроумной, чем практически исполнимой, он все чаще подумывал об этом.
В конце концов, он был еще не старым мужчиной, у него уже много лет никого не было, не считая жены, он слишком долго играл в благородного рыцаря при Виктории, чтобы теперь не иметь права слегка сбиться с пути. И если бы подходящая женщина встретилась ему до смерти Алексея Ивановича - разве он устоял бы перед искушением?
Нет, честно отвечал себе Алексей Михайлович, я бы не устоял. Всему виной моя лень - мне просто было легко и приятно с Викторией, мне было с нею удобно - не надо напрягаться, стараться понравиться, не надо блистать остроумием и дарить цветы, не надо обманывать жену - походы в театры и филармонию давно стали рутиной, обычным культурным мероприятием, их не надо было ни от кого скрывать. Мне было удобно, Виктории было удобно, Наталье было удобно... Даже Кате - и той было удобно, потому что если бы я увлекся другой женщиной, ей пришлось бы самой покупать билеты и некому было бы после спектакля подать ей ее старенькую дубленку. Если, конечно, не предположить, что я вдруг увлекся бы самой Катей...
Мысль эта показалась Алексею Михайловичу такой забавной, что он чуть было не поделился ею с Викторией, которую на правах старого друга сопровождал на кладбище, на могилу Алексея Ивановича. Но что-то его остановило. Во-первых, подумал он, было бы просто неприлично говорить об этом возле могилы. А во-вторых... Во-вторых, Виктории это могло вовсе не показаться смешным. Она чего доброго приревновала бы меня к Кате и уж во всяком случае постаралась сделать так, чтобы впредь мы встречались как можно реже.
8
И вот наступило 26 ноября - сороковой день после смерти Алексея Ивановича. Рука у Алексея Михайловича совсем зажила, и он вместе с Катей и двумя другими подружками Виктории помогал накрывать на стол: открывал консервы, резал хлеб, чистил картошку. Работа вчетвером шла споро и почти весело - хотя все помнили, что собрались по печальному поводу и старались не слишком расходиться. Даже Катя, бывшая в более близких отношениях с Алексеем Ивановичем, чем остальные трое, держалась довольно бодро и улыбалась, когда Алексей Михайлович осторожно шутил. На сороковой день она пришла в черном, но нарядном платье с разрезами и, чтобы не запачкаться, одолжила у Виктории старенький сарафан. Стоя рядом с Катей, резавшей овощи для салата, Алексей Михайлович не мог не заметить, что сарафан надет прямо на голое тело, под ним нет даже лифчика, так что в проймах видна маленькая белая грудь Кати - и при виде этой груди неожиданно почувствовал сильное возбуждение.
Уже позже, когда они сидели рядом за столом, когда Катя сменила сарафан на закрытое сверху платье, ему казалось, что он продолжает видеть ее грудь, и когда Катино колено под столом коснулось его колена, он не отодвинул безразлично ногу, как делал это всегда, а замер, стараясь не шевелиться и даже не дышать, чтобы не спугнуть ее, - и так и сидел, как деревянный, пока соседка справа не попросила передать ей грибы. Выполнив ее просьбу, он уже сам осторожно подвинул левую ногу в Катином направлении - и ему показалось, что маленькое Катино ухо чуть покраснело, когда их колени вновь коснулись друг друга. Так ли это было или не так, этого он не знал, но ногу она не отодвинула, и какое-то время он чувствовал слева тепло ее колена и мягкого бедра. И он вдруг понял, что радуется тому, что Наталья, бывшая с ним на девятом дне, сегодня прийти снова не смогла. И удивился тому, что радуется.
Позже, подавая Кате в прихожей все то же старенькое, цвета увядающей сирени пальтишко, он коснулся рукой ее мягких теплых волос. А ведь она блондинка, подумал он вдруг. Странно, что до сих пор я этого как-то не замечал. Десять лет смотрел в упор и не видел. Блондинки украшают мир. И не только натуральные. Даже наоборот. У натуральных блондинок нет никаких заслуг. Они от природы - блондинки. А вот если женщина сознательно стала блондинкой это уже характер. Как у Кати. Она от природы темно-русая - видно по корням волос, а захотела - и стала блондинкой. И со временем у нее выработалась психология блондинки. Она стала одеваться как блондинка, смотреть как блондинка, говорить как блондинка, ходить как блондинка - и в результате постепенно окончательно превратилась в блондинку - и все ее окружение стало окружением не прежней темно-русой девушки, а окружением блондинки. И многие люди, которые раньше ее вообще не замечали, стали смотреть на нее другими глазами. И таким образом постепенно-постепенно изменилась почти вся ее жизнь. Странно, что я никогда не любил блондинок, думал он, машинально поправляя ей загнувшийся воротник. Всегда казалось, что если потрогать их волосы, то они окажутся неживыми, жесткими и холодными на ощупь, как леска. А у нее не кажутся. Так и хочется протянуть руку и потрогать. И еще у нее такие доверчивые серо-голубые глаза, подкрашенные синей тушью ресницы, короткий, чуть вздернутый носик и маленькие руки в тонких кожаных перчатках. И черный суконный берет с кожаным ободком понизу, под которым она спрятала свои замечательные волосы и маленькие изящные уши.
- Вы идете, сударь? Или мне поискать другого провожатого?
Алексей Михайлович очнулся. Перед ним была Катя - просто Катя, обычная Катя, такая же, как вчера, позавчера, сорок дней назад... И смотрела она на него как обычно: вопросительно и чуть насмешливо. И так же точно обращалась к нему "сударь мой" и на "вы", как обращалась все десять лет их знакомства. Так что он чувствовал себя довольно неловко, называя ее по имени и на "ты", но поскольку все, в том числе и она сама, считали это естественным, продолжал так называть. И сейчас он коротко и привычно ответил: "Иду, Катя" - и быстро отыскал в углу свои зимние сапоги и надел теплую кожаную куртку.
9
На улице, кажется, было довольно морозно, но они не заметили этого, разгоряченные выпитым, и дружно решили не ждать троллейбуса, а прогуляться до Катиного дома пешком, надо же подышать свежим воздухом, убедительно говорил Алексей Михайлович, размахивая руками, после нескольких-то часов, проведенных в духоте и тесноте квартиры... И, не закончив фразы, поскользнулся на полоске льда, раскатанной мальчишками, и упал прямо под ноги Кате.
Падать ему казалось стыдно, некрасиво, он изо всех сил пытался не грохнуться навзничь, а подставить под себя правую руку - хотя как раз этого не следует делать, скажет любой специалист: площадь спины огромна по сравнении с ладонью, ты даже не почувствуешь удара, упав же на руку, можешь заработать перелом. Как раз о недавнем переломе и вспомнил Алексей Михайлович и руку в последний момент отдернул.
