– Вот так да!– я перевела дух и еще раз взглянула на него снизу вверх:– Вот уж не думала, что вы так быстро последуете моим советам, которые, можете в этом не сомневаться, носили самый отвлеченный характер.

– Вы сами научили меня, что делать.

– Я не имела в виду себя.

– А я имел в виду именно вас. И только вас.

– Согласитесь, господин Легниц, что вы ведете себя не очень-то достойно и ставите меня в неловкое положение этими своими… хм… не знаю, как и назвать… этими своими неожиданными поступками,– я была сбита с толку всем произошедшим, и от растерянности слова безостановочно сыпались из меня, как гвозди из дырявого мешка.– Как честная женщина, я должна была бы, пожалуй, как-нибудь наказать вас… ну, или не знаю что еще… И я даже не понимаю, с чего бы вдруг вам вздумалось всё это… А ведь я считала вас почтенным человеком, уважала, как старого друга моего отца…

– Не называйте меня, пожалуйста, старым. И тем более – другом. А особенно прошу вас – перестаньте меня уважать. Я не хочу, милая Августа, чтобы вы меня уважали. Всего лишь уважали! Я хочу от вас совсем другого…

– Что ж, можете быть совершенно спокойны на этот счет: уважения моего вы вот-вот лишитесь, особенно, если будете продолжать в том же духе… А вдруг нас кто-нибудь увидел бы в таком, прямо скажем, очень странном положении?

– Будьте спокойны, сюда никто не посмеет войти.

– А Робин? А слуги!

– Никто.

– Почему вы так уверены? А может быть, для вас ничего не значит репутация женщины, которую застанут прямёхонько на ваших орденах?

– Репутация любой женщины, поверьте, для меня священна, ну а ваша – в особенности. Именно поэтому я и повесил на дверях табличку: «Просьба не беспокоить. Я давно люблю мою Августу и сейчас хочу сказать ей об этом».

– Вы в самом деле написали это?– ахнула я.

– Нет, конечно,– улыбнулся он.– Но очень жалею теперь, что эта мысль не пришла мне в голову раньше – пожалуй, стоило бы обзавестись такой табличкой, но только повесить ее не с той стороны двери, а с этой. Повесь я ее здесь, вы, прочитав надпись, может быть, обратили бы на меня своё внимание…

– Ах, как всё это нелепо!

– Пожалуй, что действительно нелепо. Я, видите ли, шел делать вам предложение руки и сердца и…

– И надели для этого все ваши ордена?

– Я считал, что они как-нибудь да украсят меня и помогут вам ответить «да».

– Вряд ли эти ордена сослужат вам такую службу,– ответила я со вздохом.– Хотя их, конечно, очень много, это надо признать. Они все с этой войны?

– С этой. Я собрал их со всех моих друзей, которые сражаются рядом со мной. Я сказал, что, отправляясь на поправку здоровья после моей раны, я все-таки решусь признаться в любви девушке, которую люблю уже слишком давно, чтобы сомневаться в истинности своего чувства… Все они наперебой кинулись расспрашивать меня, как и что. Я стал рассказывать им про Лепек, как я вернусь туда после войны… А они спрашивают меня: «И что это за Лепек такой?» Ну, я подумал и ответил: «Лепек – Августин дом». – «А Августа тебе кто такая?» Я снова подумал – и такая выходит штука, что вы, Августа, мне – совершенно никто. Пока никто. Но надо спешить, решил я, пока Августа – никому никто, иначе меня кто-нибудь опередит и будет уже поздно. Объяснять всё это было долго, и я сказал: «Августа – это та, кто откроет мне дверь». И вот, оказался прав. Так оно и вышло нынче, как, впрочем, и всегда. «Да что это за девушка, в конце концов?» – обступили они меня со всех сторон. «О! Это поистине необыкновенная девушка!– ответил я им.– Девушка с черными, как чернильные пятна, глазами…»

– Неужели вы так и сказали, про чернильные пятна? – нахмурилась я.

– Так и сказал,– развел руками Легниц.– Что ж делать, я всегда говорю правду и ничего не могу поделать с этим даже ради вас.

– Надо же! Чернильные пятна! Услышав это, ваши друзья, наверное, не очень-то порадовались за вас. Они пожалели вас, да? «Бедняга Легниц,– сказали они,– ехать к какой-то девице, у которой глаза – как плошки, до краев наполненные чернилами… Наверное, когда она плачет, из плошек вытекают черные слезы, и бегут они не как у всех прочих девиц – кап! кап! – а слева направо, как и полагается чернилам, и сами собой укладываются на ее щеках в строчки… А после, сидя перед зеркалом, она списывает со щек эти строчки, чтобы было куда плакать следующие…» Можно узнать, что еще вы наговорили про меня вашим друзьям? Ведь чернильными кляксами разговор не закончился, верно?

– Верно,– кивнул Оскар Легниц.– Они стали так наседать на меня, что мне пришлось почти всю ночь напролет рассказывать о вас.

– Что, интересно, можно рассказывать обо мне всю ночь напролёт?– присела я рядом с ним.

– Много чего. Я же знаю вас еще с тех пор, как вы были ребенком. Может быть, я знаю о вас всё.

– Даже так?

– А почему бы и нет?– Оскар Легниц взял в свою ладонь мою руку и сказал, не отрывая взгляда от моих глаз:– Ваши родинки – вот эти, от мизинца к запястью, напоминают созвездие Рака: вот Аселус Бореалис, вот Аустралис, самая большая звезда созвездия, вот Акубенс – Альфа и Бета. А эта венка,– он ощупью пробрался пальцами по моей ладони,– эта венка проходит сквозь созвездие, как эклиптика…

Я осторожно отняла у него свою руку.

Он встал, подошел к окну с запотевшим стеклом – несмотря на август, топили жарко, потому что осень была ранняя, и ночи становились всё холодней и холодней… Рамы к утру покрывались инеем.

– И еще я знаю, что прямо вот под тем кружевом на ваших плечах скрываются Плеяды из созвездия Тельца…– пальцем по запотевшему стеклу он набросал несколько отрывистых точек.– Похоже на то, что небо – это всего лишь крашеный забор с незастывшими брызгами звезд, и вы, прогуливаясь, как-то раз неосторожно прислонились к нему, унося на плечах и пальцах золотистые оттиски…

– И откуда вы знаете про… про созвездие Тельца?– спросила я, закутываясь плотнее в свою шелковую накидку.

– Я же сказал, что знаю о вас всё.

– Ну ладно,– решительно поднялась я.– Я, конечно, благодарю вас за оказанную мне честь… или как там всё это говорится…

– Так и говорится,– кивнул он.

– … но просто всё это немного… ненужно. Вам так не кажется?– подняла я на него глаза.

– Не кажется.

– А именно так оно и есть,– снова вздохнула я.– И совершенно непонятно, по какой такой причине и почему вдруг именно теперь вы затеяли всё это… Уж извините меня, дорогой господин Легниц, но… совершенно непонятно!

– Да что же здесь непонятного, милая моя Августа!– покачал он головой.– Просто вы должны сказать мне «да». В этом, поверьте, нет ничего особенного – в том, что вы скажете мне «да». Сейчас идет война, и скоро меня здесь снова не будет. А вы останетесь. И уже потом, когда всё закончится и я вернусь в Лепек, вы встретите меня совсем не такой, как сейчас. Вы постепенно свыкнетесь с тем, что один глаз у меня – вверху, а другой – внизу… Может быть, мысль о том, что вы сказали мне «да», приучит вас вспоминать обо мне немного чаще, чем никогда.

– Боже! Какие несуразности вы говорите!

– Я уже давно думаю о вас. Если глаза у меня где попало, то сердце, уверяю вас, на верном месте… Вы скажете мне «да»?

– Нет, господин Легниц. Я не могу вам этого сказать, ведь я вас совсем не люблю.

– Всё правильно. Так и должно быть.

– Что так и должно быть?– не поняла я.

– Вы не любите меня, потому что не замечаете. Как можно любить то, чего не видишь? Что не существует! Ведь я, Августа – из породы незаметного. Следует это признать… Возьмем, к примеру, воздух. Он есть, он нужен, он необходим – и при этом его никто никогда не замечает. Люди говорят: «Я люблю зиму. Мне нравится гроза. Меня волнуют закаты и соловьиные трели…» Пусть так. Но кто скажет: «Я в восторге от воздуха. Я так его люблю!» Но когда воздух поднимается ввысь и становится небом, его замечают все: им любуются – синим, безоблачным, им восхищаются – темным, блестяще-звездным… Я хочу стать для вас небом, милая моя Августа. И я смогу сделать это – стоит только мне услышать ваше «да».