– Ну что ж…– вздохнул Яков Эйзенерц, стараясь скрыть облегчение и еще больше кося глаза в сторону,– значит, в другой раз, когда дела его снова наладятся…

– Да, когда наладятся,– повторила я.– И, прошу вас, забудьте всё, что он, может быть, наговорил вам. Он уже давно не в себе.

– Конечно,– заставил себя улыбнуться Яков Эйзенерц.– Ему сейчас нелегко…

– Хотите немного вина в дорогу?– предложила я, обрывая неприятный для нас обоих разговор.

– Пожалуй,– оживился он.– Вино у вас отменное.

– Его привез отец из испанского похода… Можете взять с собой пару-другую бутылок.

– Не откажусь. Возьму, сколько смогу унести, ладно?

– Сколько сможете унести и еще три про запас, когда три в дороге разобьются…

Он улыбнулся и пошел к своим лошадям.

Август, я запомнила, в том году был долгий и жаркий, а потом и осенью до ноября всё не было и не было дождей – и листья долго лежали на земле сухие, пока все, наконец, не искрошились в золотую пыль шагами и ветром… В следующем августе началась война… В августе же не состоялась наша свадьба с Мариусом – я отказалась от этого, не объясняя никому настоящей причины… В другом августе Мариус вдруг бесследно пропал… В начале прошлого августа был сожжен Наутхейм – он горел всю ночь, и зарево от пожаров было видно даже в Лепеке. Тогда-то почти все и сбежали от нас – и мы остались здесь совсем одни… А этот новый август, который только начался – что ждет нас впереди? И вообще, не лишним ли в году выходит месяц август? Было бы гораздо спокойнее: июль – июль – сентябрь… Да, июль – июль – сентябрь… Как говорит Оскар Легниц, в нашем календаре изначально слишком много неправильностей: лето коротко, осень скучна, зима холодна и всегда внезапна, а весна мимолетна…

– На вас не угодишь,– ответила я ему.

– А знаете, дорогая Августа, никто никогда и не пытался угодить мне – ну хотя бы в какой-нибудь мелочи, в ничего не значащем пустяке… Даже природа не удосужилась сосредоточиться на несколько не самых длинных мгновений, лепя мой облик во чреве матери. Видите – один глаз у меня выше, чем другой. Тому, кто со мной разговаривает, время от времени кажется, что я подмигиваю ему. А теперь спрашивается, стали бы вы серьезно относится к человеку, который постоянно подмигивает вам?

– Нет, пожалуй,– улыбнулась я.

– Всё правильно. И я тоже. Поэтому когда я вынужден вести важные переговоры, касающиеся моих дел, я стараюсь, чтобы собеседник не глядел в моё лицо и отворачиваюсь для этого то вправо, то влево. Но опять-таки, станете ли вы обсуждать важные вопросы с человеком, который всё время вертится перед вами, или, еще того хуже, стоит к вам спиной?

– Нет,– еще раз улыбнулась я.

– И что же мне делать?

– Даже не знаю, что вам и посоветовать.

– Я решил договариваться обо всех своих важных денежных делах в этаком деловом и очень серьезном полумраке, чтобы собеседник не мог разглядеть, что один глаз у меня на лбу, а другой – на щеке. Я так и сделал однажды. Но в темноте меня обсчитали и обобрали, и когда я вышел на свет, оказалось, что после этих переговоров я стал беднее года на три.

– Бедный господин Оскар!– я снова не смогла сдержать улыбки.

С Оскаром Легницем всегда было так: он старался забавлять меня, чтобы мне не было скучно. Он следил за мной своими внимательными глазами – глазами, действительно, не совсем обычными, – и как только ему казалось, что я грущу, он тут же придумывал какой-нибудь забавный пустяк, какую-нибудь небылицу и затевал об этом пустяке целый разговор или даже спор. Пустяк мгновенно обрастал историями, разговор катился под гору, как снежный ком, а Оскар Легниц, размахивая руками, громоздил всё новые и новые подробности. Беседа затягивала нас обоих – я слушала и, конечно, не соглашалась с ним, но отмалчиваться получалось недолго: медленно и верно я заражалась сорной болезнью спора, который всегда захватывал меня врасплох – и я, не успев сообразить когда и зачем, оказывалась втянутой в это пустопорожнее болтание, быстро забывая свои печали… Это болтание спасало меня от хандры, и всё вставало на свои места: июль – июль – август…

С Яковом Эйзенерцем всё было совсем по-другому: с ним я чувствовала себя скованно – я была уверена, что он не забыл тот разговор, когда отец упрашивал его взять меня в жены и ему, бедняге, пришлось всеми правдами и неправдами выпутываться из этой неприятной истории. Сам Яков Эйзенерц тоже избегал вести со мной долгие беседы. А когда ему всё-таки приходилось видеть меня и поневоле говорить со мной, он всегда косил глаза в сторону, говорил отрывисто и рассеянно дергал себя за болтавшийся ус. Наверное, он подозревал, что я могла как-нибудь слышать тот разговор и все его яростные отказы, и ему тоже делалось неловко. Он сердился на себя, что всё время забывает забыть про всю эту чепуху, хмурился, дергал себя за ус, но потом, когда натыкался на меня, снова вспоминал это и снова сердился, что вспоминал… Июль – сентябрь – сентябрь…

– Хорошо, хоть вы меня жалеете,– продолжал Оскар Легниц, опять быстро и верно обрывая ноту грусти в моих мыслях.– Знаете, в чем главная моя беда?

– В чем же?– я внимательно поглядела на него, стараясь вспомнить, о чем мы только что с ним говорили.

– В том, что с такими глазами мне не везет и в делах любовных, что, согласитесь, очень печально. Ни одна женщина не способна выслушать признание в любви от человека, глаза которого расположены не слева направо, а сверху вниз. Уж сколько раз я проверял это! Я начинаю говорить даме о своих чувствах – но она просто не в состоянии сосредоточиться на том, что я ей говорю: она всё время переводит взгляд с моего нижнего глаза на верхний и обратно, решая, должно быть, каким именно глазом я на нее смотрю и какому глазу строить глазки…

Я взглянула на него, улыбаясь, и подумала: «Неужели на самом деле один глаз у него выше, чем другой?.. Похоже, что действительно так, особенно теперь, когда я смотрю на него немного сбоку… И почему раньше я этого не замечала? Наверное, потому, что раньше он сам не говорил об этом – приберегал эту шутку для какого-нибудь особого случая, особого дела или особого разговора, а теперь от скуки выболтал просто так, без всякой надобности… Наверное, он считает меня глупой, раз всё время говорит со мной о каких-то пустяках и несуразностях… Или просто у него такой характер, что если с утра он не увидит возле себя десять улыбающихся лиц, то у него самого портится настроение. Вот он и старается с каждого, кто встречается ему в доме, на лестнице, в саду или в кухне – всё равно где – во что бы то ни стало получить улыбку. Десять улыбок – и утро будет хорошим. Пять улыбок – явный недобор и быть дождю или граду…»

А вслух я сказала:

– Может быть, господин Легниц, в своих любовных делах вам следует быть более кратким? Тогда у дамы не будет лишнего времени, чтобы разглядывать вас – и, следовательно, лишних сомнений, чтобы отказывать вам.

– Вы думаете?

– Конечно.

– «Я вас люблю» – и всё?

– И всё.

– Это слишком коротко – «я вас люблю».

– Ну и что.

– «Я вас люблю» она не заметит.

– Тогда повторите.

– «Я вас люблю»?

– Да.

– Она не обратит внимания.

– Ну, тогда еще раз скажите – язык у вас, конечно же, не отвалится от этого, не правда ли?

– Правда. Я вас люблю.

– Вот так.

– Ну а если она и тогда меня не услышит?

– Значит, она глуха, и с чистой совестью оставьте ее в покое.

– А если я не хочу оставлять ее в покое? И даже совсем наоборот…

– Что ж… Тогда, пожалуй, можете просто поцеловать ее. Я думаю, уж этого-то она не сможет не заметить.

– Я тоже так думаю.

И тут он наклонился и поцеловал меня, обняв так крепко, что у меня перехватило дыхание. Я поспешила отвернуться от него как можно скорее… И от удивления всему этому – да, должно быть, от удивления – я на удивление спокойно поглядела на него, сморгнув ресницами ужас всего случившегося, а потом неожиданно для себя сказала что-то уж совсем странное и никчёмное… Кажется, я сказала: «Вот так да!» или, может быть: «Вот так-так!» (что было бы, конечно, гораздо хуже, чем просто «Вот так да!», но намного лучше, чем, например, «Вот уж ну и ну!», чего тоже нельзя исключить). Но допустим всё же, что я сказала «Вот так да!» – хотя было бы гораздо лучше, если бы никакие из этих и им подобных глуповатых восклицаний и вовсе не слетали бы с моего языка…