Мужа я в каком-то смысле берегу от всех переживаний. Мне не хочется все 100 % негативных эмоций выливать на него. Тяжело жить и общаться с человеком, который только на негативе. Вот ты приходишь домой с работы, и жена начинает: «Ой, всё плохо, всё плохо!» Я фильтрую, но, с другой стороны, надо отдать ему должное, он не отмораживается, не отстраняется и много помогает. Он знает, что это труд, что это тяжело, что нужна помощь.

Вначале я очень старалась сохранить наш позитивный настрой в браке. Сейчас все переплелось. Я больше зациклена на детях – да это и неизбежно, когда ты 24/7 проводишь с детьми. Но мне кажется, что наши отношения не изменились. У меня нет обиды на него. Я принимаю тот факт, что сижу дома с детьми, не могу надолго от них отлучиться, что я не мобильна. А ему проще: он встал утром, ушел на работу, сидит там среди людей, общается. С другой стороны, он приходит домой, помогает мне, встает ночью к детям, а я стала себе позволять расслабляться на выходных. Муж остается с детьми, а я ухожу к косметологу, просто куда-нибудь в магазин еду; наконец-то занялась спортом. Я отрываюсь: о’кей, пять дней в неделю с детьми провожу я, но на выходных – его очередь. У нас никогда не было такого, чтобы муж уехал на рыбалку или пошел пить пиво с друзьями, а меня оставил с детьми. Мы продолжаем вместе смотреть сериалы, стараемся сохранять совместный досуг. Когда ему надо отдохнуть, он садится играть в компьютерные игры, и я его не трогаю, потому что это его способ отдыхать.

Когда мне в полтора месяца все говорили: «Ничего, потерпите, после трех месяцев будет легче», – для меня это не было поддержкой. Сейчас-то я себе сказала бы то же самое. Действительно, стало легче. Но в то время этот аргумент не приносил облегчения.

Я бы посоветовала себе, той, больше разговаривать с людьми, которые поймут.

Первые полтора-два месяца я очень напрягалась: прочитала перед родами книгу Петрановской про теорию привязанности и в принципе с ней была согласна, еще будучи беременной. А потом, когда столкнулась с реальностью, поняла: для меня все эти советы вообще не работают. Три месяца носить ребенка только на руках? Как? У меня двое детей! Это меня сильно фрустрировало на тот момент. С одной стороны, есть такая прекрасная теория привязанности, с которой я совершенно согласна, а с другой стороны, есть практика, с которой теория совершенно не вяжется.

Для меня было хорошо, когда психолог сказала: «Счастливая мама – счастливые дети».

В какой-то момент надо включать эгоизм и заботиться о себе, и тогда детям тоже будет хорошо. Хотя до сих пор не могу сказать, что бы меня по-настоящему поддержало в те трудные моменты. Может быть, больше помощи от окружающих. Всех, кого могла, я бы просила приезжать и не оставлять меня одну на долгие периоды с детьми. Я по-настоящему отдыхала как раз в те моменты, когда ко мне кто-то приходил: я оставляла детей под присмотром, а сама шла готовить, и одно только это психологически очень меня разгружало.

Ирина Млодик. 51 год. В браке (12 лет). Сыну от первого брака 28 лет, сыну второго мужа – 30. Родной город – Озерск. Живет в Москве

#болезньРебенка

#одиночество

#первыйРебенок

#чувствоВины

Когда родился мой сын, я была очень молодой мамой. Мне было двадцать два. Готова ли я была к ребенку? Конечно, нет. Хотела ли я, чтобы он родился? Конечно, да. Знала ли я, что меня ждет? Как будто бы. Все вокруг уже обзавелись детьми еще на третьем курсе нашего института, и я видела, как это происходит: общага, младенцы и молодые родители, еще умудряющиеся учиться. Все это не казалось сложным. Как-то справляются. Хотя и не все одинаково хорошо. Мой одногруппник, например, ходил в кино после учебы, чтобы не идти домой к молодой жене и младенцу. Ее я жалела, его не могла понять.

Сын родился в то время, когда все защищали диплом. А я, с написанным дипломом, ушла в академический отпуск и уехала рожать к родителям (спасибо мужу, что настоял, это было верное решение).

Когда сын родился, вместе с ним родились страх за него, неопределенность и растерянность (я же в первый раз мама!), и я поняла, что к этому невозможно было подготовиться, сколько ни наблюдай со стороны, сколько книжек ни прочти (хотя в то время и читать-то было нечего, и интернета не существовало).

Неожиданной оказалась не столько нагрузка, связанная с уходом за сыном, сколько переживания о нем, о его покрытой струпьями коже и чувство беспомощности. У него оказалась лактозная недостаточность, о которой тогда не знали. Он не усваивал молоко, и никто не мог понять почему… Почти постоянное одиночество и осознание того, что теперь никто за меня не примет важных решений в отношении малыша.

Да и времена были тяжелые: 1989 год, криминальный и бедный Екатеринбург, рабочий район, вечером могли убить за меховую шапку или другую дорогую вещь. Если что-то происходило с ребенком и был необходим врач, то нужно было оставить его дома и бежать на угол квартала звонить по телефону-автомату и молиться, чтобы он работал. Это был вызов моим физическим силам: каждый день коляску и ребенка поднять на третий этаж без лифта. Бедность, муж работает на трех работах, на зарплату ученого-физика не прожить, я все время одна в незнакомом мне городе, со мной сын, пустые полки в магазинах. Чудовищно неквалифицированная педиатрия, отсутствие частных врачей, то есть альтернативы. И… мечта съесть яблоко целиком. На рынке раз в неделю покупается вожделенный килограмм. Ребенку пюре из мякоти, нам – очистки. Очень хотелось когда-нибудь съесть-таки целое яблоко.

Но все же самое сложное – одиночество. Нет рядом того, кто будет хотя бы немного для тебя. Самое тяжелое – быть все время включенной. Потому что ты для ребенка – единственный источник всего.

При этом, когда появлялись редкие помощники: родители иногда приезжали из другого города или заходила свекровь, – организм не верил в то, что можно отвлечься и потратить время на себя. Отдохнуть не получалось, что-то внутри суетилось, беспокоилось, было «на страже». Кнопка «выкл.» на материнство для меня не срабатывала.

Садик, болезни, попытка попасть в переполненный трамвай и необходимость ждать на морозе следующего. Уральские морозы, долгая зима, тяжелые шубы (то была «допуховиковая» эра), в которой руки не поднять; а нужно еще поднять тяжелого ребенка, тоже в шубе, неповоротливой, стоящей колом. Успеть сдать его в сад – и на работу, снова в переполненном трамвае.

Вечером забирать его с разбитым лицом и стараться не убить на месте воспитательницу за ее чудовищную тупость: «Я ему говорила: не лезь! А он лез! Я его с турника и подтолкнула, чтобы понял, что может упасть!»

Пожаловаться невозможно – садик ведомственный, лучший в округе, и мы в нем на птичьих правах. Вот-вот разрешат женщине не работать. Но пока такой возможности нет.

Сын стал болеть. Его принялись «лечить»; а когда у них не вышло, они сказали: «Можем оформить вам инвалидность».

Нам никто не может помочь, я одна. В ярости говорю мужу: «Ты живешь в этом чертовом городе. Найди кого-нибудь, кто сможет нам помочь, или я убью тебя!»

Я устала решать одна всё, что касается ребенка. Моя беспомощность и ярость помогают. Муж находит парня, который показывает мне, как делать массаж, и рассказывает про ледяные обливания. Хоть что-то! Но ведь это страшно – окатывать ледяной водой ребенка с высоченной температурой.

И снова иду на риск одна, просто потому что никто не может мне предложить ничего другого. Через тяжелые полгода сын перестает болеть, иммунитет восстанавливается.

Знаете, о чем я страшно жалею, о чем виновачусь до сих пор? О том, что эти прекрасные годы его раннего детства я не была живой матерью, а была нацелена на выживание. Не до радости мне было, не до умиления. Никакой живости реакций и восторгов. Он много говорил, а я не могла столько слушать. Я не слушала – а ему хотелось сказать больше, чтобы я услышала. Ему было всё интересно, но я не могла в это вникать.