Я рад, что пани Реновицкая причисляет меня к своим старым друзьям. Однако, чтобы избежать всяческих недоразумений и подозрений, которые это обстоятельство могло бы подсказать Читателю, отмечу: товарищество наше, хоть и довольно давнее, поскольку началось оно еще во времена, когда пани Ганка едва успела закончить гимназию, всегда имело оттенок несколько братский. В январе 1938 года я и правда сидел в имении и о несчастье, которое обрушилось на дом семейства Реновицких, узнал значительно позднее. (Примеч. Т. Д-М.)
Разумеется, я не пошла на файф[4] к Дубеньским, хотя и получила новое платье, которое оказалось мне исключительно к лицу. Только нужно его немного укоротить. Чуть-чуть. На каких-то полпальца. Боже мой! Это было бы первое в Варшаве парижское платье на этих зимних праздниках. В пятницу дамы из французского посольства уже наверняка придут в новых моделях. Но что поделаешь: вот уже какое-то время преследует меня изрядное невезение.
Наконец я решила ничего не предпринимать и ждать возвращения Яцека. Еще не знала, потребую ли от него объяснений. Во сто крат больше желала бы, чтобы он предоставил их сам, без давления. Ведь он всегда был со мной откровенен. Никогда и ничего не могла я поставить ему в упрек. Мы же заключили брак по любви, и я знаю, что до сегодняшнего дня Яцек не перестал меня любить.
Мама, правда, говорит, что он не уделяет мне должного внимания, но ведь его карьера требует всех тех загородных поездок, заседаний и миссий. Я не сомневаюсь, он всегда обо мне помнит и не упускает ни одной возможности подчеркнуть это. Голову дала бы на отсечение, что у него нет любовницы, что он мне наверняка не изменяет. И вдруг узнаю́, что до меня у него была другая жена!
После долгих размышлений я пришла к выводу: тут должна скрываться некая тайна или даже мистификация. Яцек – с его солидностью, принципами, взглядами – и двоеженство! Невозможно даже представить себе! Под воздействием этих мыслей я несколько успокоилась. Автором письма могла оказаться просто какая-то сумасшедшая или шантажистка. Да и когда бы у Яцека было время жениться на ней? Ведь дядя забрал его за границу сразу после окончания школы, и за четыре года обучения в Оксфорде Яцек ни разу не был на родине. Автор же письма – никакая не иностранка, слишком уж хорошо она пишет по-польски. А значит – и когда же?..
Чем дольше я над этим размышляла, тем сильнее убеждалась: все дело тут в ошибке или мистификации. Я была убеждена: вот-вот вернется Яцек, распечатает письмо, рассмеется, пожмет плечами и скажет мне: «Смотри, Ганечка, какую забавную вещь я получил!»
Но все произошло иначе.
Яцек возвратился к восьми. Как обычно, очень нежно поздоровался со мной, попросил прощения, что не был на обеде, но, казалось, не обратил внимания на мое сообщение о том, что я тоже осталась без обеда. Лицо его выглядело несколько утомленным, а глаза – печальными. Потом он вошел в кабинет. Мне очень хотелось войти туда следом, но я понимала – следует ожидать его здесь, в зале. Вышел он только через час. По его внешнему виду ничего невозможно было понять. Он сел рядом, а когда дотронулся до моей руки, сделал это с обычным своим спокойствием. Изображая полную безмятежность, я спросила его без нажима:
– Прочел ли ты письма?
– Да, – кивнул он. – Ничего важного. Людка через неделю выезжает в Алжир, а посол шлет тебе поклоны.
Сердце у меня в груди сжалось. Стараясь контролировать себя и не дать дрогнуть голосу, я заметила:
– Мне кажется, ты получил какое-то неприятное известие, огорчившее тебя…
Я пронзила его взглядом, но он улыбнулся с таким искренним удивлением, что я собственным глазам не поверила. Недаром говорят: Яцек – прирожденный дипломат. И если бы он мне изменил, без сомнений, я никогда не сумела бы по нему понять это. Слишком уж умел он маскироваться.
– Напротив, – ответил он. – Скорее, получил хорошую весть. В болгарском посольстве отменили обед, и потому я смогу провести весь вечер с тобой.
Это время не было приятным, хотя Яцек и старался делать все, чтобы доставить мне удовольствие. Но осознание того, что нас разделила его страшная тайна, не покидало меня ни на миг. Сил мне придавало лишь то, что я чувствовала преимущество над ним. Он не мог догадаться, будто я знаю о существовании его первой жены. У меня на руках был козырь, который в любой момент мог безжалостным ударом пасть на его голову. Но казалось, он ни о чем не догадывается. Я глядела на него, пытаясь отгадать его мысли.
Только сейчас начала вспоминать ряд мелочей, на которые в последние дни не обращала внимания, но отметить их стоило бы.
С некоторых пор Яцек не то чтобы изменился (это оказалось бы слишком сильным словом), но как будто потускнел. Смех его сделался тише, телефонные беседы с разными людьми приобрели характерный тон: настороженности и холодности. Верно. А на Сильвестра[5], когда отец мой возмущался некими недавно вскрытыми злоупотреблениями в какой-то управе и наговорил множество неприятных вещей об арестованном директоре Лисковском, Яцек неожиданно принялся защищать того. Было это еще более странно, поскольку Лисковского он никогда не любил; и тем не менее сказал тогда вдруг:
– Нельзя судить о людях настолько поспешно. Мы не знаем подробностей дела. Не знаем мотивов, которыми этот господин руководствовался. Есть в жизни такие ситуации, когда человек становится заложником обстоятельств.
Он всегда отличался снисходительностью и добротой, но это была уже вспышка. Вероятно, уже тогда, защищая того человека, он искал оправдания самому себе?.. Когда мы возвращались домой, Яцек снова вернулся к тому делу и сказал:
– Полагаю, твой отец неправ, что не взялся защищать Лисковского. Когда ты адвокат, а к тому же имеешь реноме столь знаменитого защитника, нельзя отказывать в помощи несчастному. Ведь об этом сразу станет известно в юридических кругах, и только подумай, какое влияние это может оказать на судей! Всякий судья скажет: «Если уж адвокат Нементовский не взял на себя защиту, то обвиняемый наверняка виновен».
Слишком уж Яцек проникся делом Лисковского, хотя оно никоим образом нас не касалось: мы ведь не поддерживали никаких близких отношений.
Теперь я вспоминала и другие признаки его меняющегося настроения. Например, радио. Он не любил его слушать и включал, лишь когда ожидалась официальная речь Гитлера или Чемберлена либо другого главы государства. Исключения делал разве что для концертов наиболее известных музыкантов. Но несколько последних дней, всякий раз, когда мы оставались вдвоем, он, словно стараясь избежать разговора, отыскивал разные передачи и с интересом их слушал.
И еще одно. В отношении меня муж, возможно, и не сделался нежнее, но его чувства обрели проявления более страстные и ненасытные. Давно уже его поцелуи и объятия не были столь порывистыми. Все это должно было заставить меня задуматься уже раньше, но глаза мне открыло только это ужасное письмо.
Чего мне следует ожидать? Как могут сложиться обстоятельства?
Объективно: теперь я знала, что у Яцека некоторое время назад была супружеская связь с некой женщиной. Судя по ее почерку, по качеству писчей бумаги, по тому, как она формулировала мысль, это была дама из общества.
Впрочем, с кем-то другим Яцек просто не мог общаться. Не слишком он стремился в компанию танцовщиц, балерин или актрис. Значит, на той женщине он наверняка женился в намерении провести с ней всю жизнь. А что дальше?.. Мне известно, что она его бросила и он до последнего времени ничего не знал о ее судьбе. Возможно, она сбежала с любовником, чтобы теперь вернуться и шантажировать Яцека.
И чего же она может желать от него? Одно из двух: либо денег, либо чтобы он к ней вернулся. Если сумела его выследить, то наверняка узнала, что мои родители богаты. Естественно, отец во избежание скандала согласится на любое предложение. Из письма еще, похоже, следует, что этой отвратительной женщине нужен Яцек. Никоим образом нельзя допустить подобное. Иначе я была бы скомпрометирована.
