Рождественское Забудь о том, что ждет тебя в ночи, в холодной полночи, в которой хоть кричи, никто-никто не пошевелит пальцем, присядь к огню рождественским страдальцем. Идущий за звездой по замершей пустыне, присядь к огню – пусть голова остынет от ожиданья будущего счастья. Теперь все будет только лишь отчасти: друг ждет предательства, враги – участья, и даже в смерти кроется причастье… Припомни мир, где было все вполне — И в смерти – смерть, и истина – в вине. Тот мир раздвоился, теперь всего вдвойне — тебе надежды и печали мне. Греясь у костра Что в тихом голосе твоем? Отвергнутая звуком вечность. Как много в том, что мы умрем, что страсть рождается в конечном. Промчимся искрою живой от огненных истоков наших — горячей раной ножевой сквозь ночь, – и мрак отбросим дальше. Я расправляю над огнем озябшие худые плечи и не боюсь, что мы умрем, ведь страсть рождается в конечном. Летняя ночь Походка быстрая легка. Многооконные дома с горящими очами бегут, бегут издалека июльскими ночами. Огней стремительных не счесть, неисследим их бег. Наш мир, как есть, благая весть в устах из века в век. И потому спеши, спеши. Чуть ночь, ко мне лети. Пусть острокрылые стрижи узнают все пути, а нам узнать, зачем свеча танцует в зеркалах, зачем рука так горяча, зачем огонь в глазах… Лети! Чуть ночь, ко мне спеши. Мелькай, мелькай плечами. Как радостно и сладко жить июльскими ночами! Ли Бо По легенде китайский поэт Ли Бо утонул, пытаясь поймать отражение Луны в реке. Ду – это друг Ли Бо – тоже поэт – Ду Фу, а «ши» – это древняя форма китайской поэзии. Сколь призрачна печаль. Луна, и ночь светла. В ней вычерчен причал и лодка на волнах. На берегу один, покинут и забыт, — старик: свет от его седин сгущается над ним. Пруд черен и глубок. И одинок Ли Бо. Как перст, как мир, раздет, разбит и сир, сидит, и в берег бьет волна, и плещется в пруду луна, мерцает и горит… Он вспоминает: птицы, птицы все и звери из заповедной, ласковой тиши слетались и сбегались, все спешили послушать его радостные «ши». Он вспоминает женщин, их черты, что заповедал древний график тушью, и долго ли от рук их до беды и до сопротивленья их удушью. Он вспоминает друга Ду, беседки, пашни, хижины и рощи… Как холодно ему сегодня ночью. Как много раз он попадал в беду. Но старый практик так давно постиг: под северной холодною волной так ласков и закончен будет миг слияния с сияющей луной. Надежда Мне было шестнадцать, я думал: в двадцать я буду счастлив. Надежда мне грела душу в безденежье и ненастье. И я не спал ночами: учился, работал, делал себе большое начало, держал себя в черном теле. Когда мне исполнилось двадцать, я верил, что буду счастлив. Я знал, что нельзя сдаваться, даже вконец отчаясь. Но странная эта погоня на жизнь не была похожа. Не было мне покоя, и счастья не было тоже. Как жаль, что не понял прежде, взрослый и хмурый весь, что лучше счастья – надежда, точнее – оно и есть. * * * Взгляд превращается в иглу с прохладным осторожным ядом, все время устремляясь вглубь, не замечая то, что рядом. А мне бы пальцами – в золу — чуть-чуть тепла, чуть-чуть уюта, и, развалившись на полу, сто лет не вылезать отсюда. Вся жизнь – экспансия, а мне — достаточно в своем пределе следить, как в сердце и окне свет остывает еле-еле… * * * Серебряная вьюга, березовый туман. В Рязани и Калуге из пряников дома. А небо там из ситца и голубых цветов. Под ним так сладко спится, легко на нем – потом. Не грустно и не страшно под этим небом жить. Пусть с каждым годом старше — живи, люби, дыши. |
