Каждый – где-то.

Каждый – в чьих-то объятьях.

Только мы с тобой – нелепые дети.

Ладошки с запахом мяты.

Мы лежим, ухватив в горсти,

реку, город и синее поле,

и тихонько с тобой грустим,

а о чем, уже и не помним.

И в сплетенье ночных теней,

в потаенной пучине судеб

слышим только, что смерти нет,

смерти не было и не будет.

За окнами так холодно. Должно быть,

березы прячут пальчики в перчатки,

и строчки, разбегаясь от озноба,

подрагивают тонкими плечами.

А я сижу и греюсь у камина,

укрывшись пледом в синенькую клетку,

и булки на подносе пахнут тмином,

и ласковые руки пахнут летом.

И есть у нас вино, миндаль и цедра,

огонь в камине, взгляд лилово-серый…

Господь не будет с нами слишком щедрым.

Господь не будет слишком милосердным.

Ни капельки не думая о грустном,

перебираю волосы, как клевер,

но если есть на небе Бог для русских,

то этот Бог – законченный холерик.

Он выдумал простывшие сирени,

дожди и грозы, и хромую осень,

и все, смеясь, поставил на колени,

и все, в слезах, на эту землю бросил.

Мы все переживем и перетерпим,

и даже будем счастливы отчасти…

И к лучшему, что в этом мире терпком

не задохнемся от слепого счастья.

И женщина предаст, и друг,

и никого не станет рядом.

И неизбежным листопадом

дни тихо выскользнут из рук.

А ты подумаешь: «И пусть…»

Пересчитаешь, что осталось:

на сердце колкая усталость

и светлая, седая грусть.

И вот тогда поймешь: легко,

почти что с радостью, бесстрашно,

ты скоро сам себе помашешь,

прощаясь, тоненькой рукой.

Теперь ни с кем не чувствую родства,

лишь мрачную, глухую отчужденность.

Вы жизнь свою живете на раз-два —

не любите, не верите, не ждете.

А я живу, как горькая слеза,

для взгляда мир нелепо искажая.

На чьих ресницах суждено лежать

мне, нежная, задумчивая жалость?

Какой теперь участливый декабрь —

ни вьюг, ни стужи, ни дождей, ни мора;

и жизнь моя угрюма и легка,

как зимнее обманчивое море.

О, добрый человек, смахни меня

из этой жизни способом случайным.

Как знаешь сам, – себе не изменя,

ни полстрофы не уступив печали.

Мне рядом с вами в мире места нет.

Под серыми, скупыми небесами

к утру меня от вас укроет снег,

а эти строчки потускнеют сами.

Зачем на душу мясо наросло?

Не голубем, не ангелом, конечно,

но бабочкой, нелепой и беспечной,

на некий свет ее таки несло.

Теперь, как из окна, смотрю из глаз.

Ветшает дом, и за дверями осень.

На голубом виске алеет проседь,

и небосклон проглатывает мгла.

С той стороны, кто шепчется во тьме?

Кому лампады звезд так ясно светят?

Она одна за всех за нас в ответе,

прекрасная, сияющая смерть.

Так вот, смотри, как в зеркале, средь черт,

печалями покрытых, словно пылью,

с забытым чувством расправляет крылья

не бабочка еще, уже не червь.

На смешных молоденьких хипстеров,

на наивных летних девчонок в парке Горького,

на нелепых, нескладных игроков в твистер,

на замерзших купальщиков, выходящих из моря,

на работяг и планктон из пригородов,

обреченно дремлющих в утренней электричке,

на студентов, прожигающих жизнь на игры,

на уездную, потасканную Беатриче,

на подвыпивших, заблудших ночных прохожих,

на всех нас, продрогших, кутающихся в закат.

Вот на кого плохие стихи похожи,

нелюбимые дети любимого языка.

В окно ползет луна,

за ней крадутся сны,

но где сейчас она

не спросишь у луны.

Любимая моя,

как маленькая точка

на сферах, оболочках,

на круге бытия.

Не заданы осями,

не пойманы судьбой,

мы разными стезями

расходимся с тобой.

Да, ты бываешь нежной.

Мы делим хлеб и кров,

но силой центробежной

нас разделяет вновь.

Наверно, я не в центре

твоей любви, а ты —

надеешься и видишь

свет не моей звезды.

Ну что ж, я позабочусь

о том в своих стихах,

чтоб ты меня любила

в них и вослед – в веках.

Листок, промокший, на моем окне —

ему, должно быть, очень одиноко,

но все-таки не более чем мне

смотреть устало сквозь решетки стекол

на серый город, землю в мягких лапах

дождей, туманов, сквозняков, степей.

Размеренно вдыхать холодный запах…

Бог мой, как тяжело стерпеть

здесь на земле, когда седое небо

волнуется, как осенью вода,

и тучи медленно ползут, и следом

за ними, кажется, опять идет беда.