“Интересно, – ответила я, наблюдая за мигающим числом, – расскажи сейчас”.

“Сейчас не могу, нет времени, – ответил он, – на самом деле, никто не знает, что Татьяна умерла, она одна в квартире. Костик, кстати, он мой сын, живет отдельно и раньше выходных к матери не поедет. Поэтому тебе нужно сообщить о ее смерти”.

“Здорово!– усмехнулась я. – Я для твоей сестры вестник “добрых” новостей. Хорошо хоть не в Древней Греции живем!”

“А что поделать!? – усмехнулся в ответ Гавриил.– Судьба у тебя такая!”

“Ладно, можно идти, исполнять?”– пошутила я.

“Нет, еще не все, – ответил он и возмущенно спросил, – и куда делось твое любопытство?! Неужели неинтересно, почему мигает год на могилке матери?”

“Неа, неинтересно,– как можно равнодушней сказала я и усмехнулась. – Но, впрочем, можешь опять сказать, что еще не время это знать!”

“А! Понял!– рассмеялся Гавриил. – Это, типа, тем же концом по тому же месту?”

“Типа того!” – улыбнулась я.

“На самом деле, я здесь именно из этого числа. Понимаешь....– серьезно произнес он и махнув рукой в сторону часовни, на стене которой стало появлятся нечеткое изображение. – А, впрочем, смотри сама. Не умею я рассказывать!”

Вдруг появилось изображение комнаты Татьяниной дачи с её раритетным кожаным диваном, на котором мы сегодня кутались с ней в одеяло. На нем возлежала стройная женщина, лет шестидесяти, с высокой прической на каштановых вьющихся волосах, на ней были черные брюки с выглаженными стрелками и бордовый кардиган, расшитый круглыми бусинами, поверх шелковой блузки. Она именно возлежала, красиво сложив еще стройные ноги в плавном изгибе и манерно постукивая наманикюренными ноготками, положив согнутую в локте руку на резной деревянный подлокотник дивана. Прям, натурщица во время работы! На другом конце дивана сидел мужчина, с уже приличным пузиком, в тельняшке и растянутых трениках, с газетой в руках, примерно такого же возраста. Я усмехнулась: контраст противоположностей на одном диване! Женщине мундштук в наманикюренные пальчики, а мужчине большую кружку пива и воблу в руки. Интересная картина бы получилась, под названием “Мезальянс в российской глубинке”. Вдруг в кадре появился, пошатываясь, растрёпанный Гаврил в неизменной джинсе и клетчатой рубашке.

“Явился! – громко прозвучал ехидный голос женщины. – И долго ты еще так шататься планируешь? А?”

“Прекрати, мать! – гаркнул басом мужчина, откладывая газету в сторону и вставая с дивана, умоляюще произнес. – Сашка, а давай баню истопим? Пропарю тебя, как следует! Весь хмель выветрится сразу, а завтра проснешься и в больницу! Подлечишься и заживем, сынок! Еще лучше прежнего заживем! Давай?”

Сашка поднял на него воспаленные пьяные глаза, пытаясь сфокусировать зрение, и отрицательно мотнул головой.

“Да кого ты там лечить собрался?! – опять ехидно произнесла женщина, сверля несчастного презрительным взглядом. – Вот это чудо? Я тебя умоляю! Он как родился неудачником, так ему им и быть. Я знала, что с него ничего и никогда хорошего не будет!”

“Заткнись, сказал! – гаркнул мужчина, глядя на пытающего встать Гавриила. – Не слушай ее, сынок. Дура-баба!”

“С чего бы это я дура!?– усмехалась женщина. – С того что дурака на свет родила? А ты, слышь-ка, дурень, освободил бы нас уже от себя! Знаешь, как это сделать? Вот и сделай! А мы поплачем и забудем! И тебе легче, и нам нервы никто не трепит!”

Мужчина, открывая и закрывая в шоке рот, подлетел к женщине, хватая ее за грудки. Гаврил уверено, как будто резко отрезвев поднялся и, вскинув на неё тоскливый взгляд, спросил, как мне показалось с надеждой:

“Поплачешь? Ты? Ну что же…”

“Не слушай ее, Сашка, не слушай, – подлетел к нему мужчина, хватая его за плечо, – сама не знает, что мелет…”

“Все нормально, отец! – одергивая его руку и идя по направлению к лестнице, на удивление твердой походкой. – Я наверху”.

На изображении появилась чердачная комната, со сводами крыши вместо стен, посередине стояла кровать с расбросанными постельными принадлежностями, рядом с ней колченогая табуретка, на которой стояла литровая банка с водой. Гаврил упал на кровать лицом вниз и застыл, снизу доносился визгливый голос женщины вперемешку с басом мужчины. Отдельными словами долетала брань и ехидный смех, разобрать, что говорили, я не смогла, но предполагала, что речь идет о Гавриле. А тот, полежав несколько минут, пытаясь зажать уши руками, вдруг резко встал, вытянул ремень из джинсов, вскочил на табурет и через секунду уже висел, вздрагивая. Я зажмурила глаза и услышала звук падения тела и истошный крик женщины.

“Открывай, – сказал Гавриил, – все уже! Прости, но так было проще, чем, если бы я рассказывал”.

“Ужас, – произнесла я, поднимая, полные слез глаза, – кошмар! За что она так с тобой?”

“Да ни за что, – усмехнулся он, – так и не проснувшийся материнский инстинкт, злость за раннюю потерю материнской опеки. Мать ее, моя бабушка, на меня переключилась сразу, как я родился, а она еще сама дитя дитем была. Плюс не сбывшиеся желания, касаемые ее карьеры, неподъемным грузом вины легли на меня. Хотя никто не мешал ей учиться и строить эту самую карьеру, но всегда проще обвинить кого то, чем признать свою несостоятельность. Так ведь?”

“Не знаю!” – прошептала я, пребывая в шоке.

“Не думай о ней плохо. Она несчастный человек, я ее давно уже простил, – сказал он, – но проблема в том, что она меня простить не может”.

“За что простить?! – удивленно воскликнула я. – Она же одна во всем виновата. Только она!”

“Ну, нет! – возразил Гавриил. – Ее вина, конечно, есть, но и моя не меньше. Я, ведь, по сути, мало чем от нее отличаюсь. Ей удобно было винить во всех своих неудачах меня, а мне ее. Я и с жизнью своей так распорядился эгоистично, не думая о последствиях. Не думая об отце, который страдал из-за меня. Не думал о сыне, которому нужен отец. Я вообще ни о чем не думал! Я с высоты своего безмерного эгоизма видел только одного себя и упивался своими страданиями! Так что не вини ее, и помоги ей!”

“Ей?– еще больше удивилась я. – Как?”

“Слышала что-нибудь о проклятиях?” – немного помолчав, спросил он.

“Что именно? О том, что материнские проклятия самые сильные? И, порой, женщина в гневе, ругая своего ребенка, невольно шлет ему проклятия?”

“Нет, не об этом, – поморщился Гавриил, – вот, не умею объяснять! А времени мало! Вообщем, когда человек шлет проклятия на кого то, то он берет часть на себя, иначе оно не работает. Только так и не иначе. Поняла?”

“Немного, – ответила я, – говори лучше, к чему ты это говоришь, и я быстрее пойму!”

“Тебе надо уговорить мать расскаяться в своих проклятиях, просить прощения у тех, кого она проклинала. А проклинала она многих, поверь! Не только меня, такой уж у нее характер! Она должна прочувствовать свою вину полностью, без оправданий для себя. Мысленно, в церкви, у психолога, как хочет, неважно как, главное искренне”.

“И как ты себе это представляешь!?– возмутилась я. – Она даже после вашей с отцом смерти не раскаялась! А ты думаешь, я смогу её сейчас уговорить?!”

“Это еще не все! – приуныл Гаврииил. – Нужно, чтобы она отмолила свой грех передо мной, хотя я на нее зла не держу, не думай! Но это не мне решать! Я итак договорился с трудом, чтобы ей дали шанс! Поговори с Танюшкой, придумайте что-нибудь! У нее есть всего сорок дней!”

“А что будет через сорок дней? – удивилась я. – В наказание она умрет?”

“А ты считаешь, в 85 лет смерть это наказание? – печально улыбаясь, произнес он. – Если не сделает, как я говорю, то лежать ей парализованной, но в здравом уме семь лет...... Семь лет… Семь лет…”

Глава 13.

– Я даже не спрашиваю, как ты узнала! – недовольно сказала Татьяна, когда мы встретились с ней в обеденный перерыв, в кафе при роддоме, куда я приехала через пару дней после разговора с Гавриилом. – Поняла уже, что Сашка сказал! Но объясни мне, почему он именно к тебе прицепился? Мне, прям, неудобно, как будто тебе заняться нечем, как только его проблемы решать?!