– Напрасно, – спокойно заметила красавица.
– Как так напрасно?
– Да так… От живого мужа замуж выйти за тебя нельзя, а любовницей твоей я никогда не буду. Так ты это и знай.
– Феня…
– Опять?
– Прости, Федосья Прокофьевна, обмолвился.
– То-то! Помни! Что было, то прошло и ковыль-травой заросло.
– Не ждал я от тебя, боярыня, такой встреча. Почитай, год целый я жил у рубежа, в Литве. В схватках боевых с врагом я старался забыть тебя, не помнить… но не смог забыть: твой чудный образ всегда стоял передо мной, манил меня к тебе.
– Теперь поздно, поздно. Если любишь, зачем другому меня отдал?
– Что же мне было делать?
– Как что, господин стрелецкий сотенный? Чай, ты не баба! Или ума у тебя не хватило и смелости отбить меня у старого суженого?
– Голову в ту пору я потерял, не знал, что делать! – оправдывался Владимир Пушкарев.
– Плох же ты, парень!
– Боярыня, скажи, ведь ты не любишь мужа старого?
– К мужу я привыкла, уважаю его.
– Привыкла, уважаешь – и только?
– Стараюсь полюбить его.
– И не полюбишь.
– Нет, полюблю. Глеб Иванович стоит моей любви.
– Ты молодая, красавица, а муж твой старик… его нельзя полюбить, нельзя…
– А я полюблю. Однако прощай, мне пора… Пожалуй, скоро светать станет; засиделась с тобой я, парень, до позднего часа.
– До рассвета еще далеко, побудь, боярыня, со мной, дай мне тобой налюбоваться всласть – ведь напоследях я свиделся с тобой! Расстанемся мы навсегда… – сквозь слезы проговорил стрелецкий сотенный. – Если ты разлюбила меня, то хоть пожалей. Пожалей меня, горемычного…
– Я… я и то, парень, тебя жалею…
– Жалеешь – и только!..
– Чего же еще тебе?
– Любви твоей…
– Опомнись, что говоришь! Ведь я не девка, а честная замужняя жена.
– Меня… одного меня любить должна ты!.. – страстным, задыхающимся голосом проговорил молодой Пушкарев. – Одного меня!..
– Я боюсь тебя… Прощай!
Боярыня Морозова пошла к своему терему. Молодой стрелец быстро забежал ей вперед и остановил, загородив ей дорогу…
– Я не пущу тебя…
– Опомнись! Или насильничать задумал?
– Ты со мной пойдешь? Пойдем!..
– Как не пойти…
– Мы убежим с тобой, моя голубка, на край света белого… Станем жить в любви…
– Да ты рехнулся? Пусти!
– Нет, не пущу! Со мной пойдем… Со мной!
Владимир Пушкарев обнял было молодую боярыню, но та с силой его оттолкнула.
– Вот ты как?! Насильничать… Хорош!.. Я людей покличу! – задыхаясь от гнева, проговорила Федосья Прокофьевна.
– Кличь, мне все равно! Без тебя мне нет жизни!
– Опомнись, боярич, приди в себя, ступай домой, пока есть время…
– Да ведь я люблю, люблю тебя!..
И молодой Пушкарев громко зарыдал, закрыв лицо руками.
В саду близ того места, где стояла боярыня, в кустах послышался легкий шорох.
– Ступай скорее, Владимир, иначе ты сам погибнешь и меня погубишь.
– Говорю – мне все равно…
– Полно, не плачь… забудь меня… полюби другую… Знай, боярич, и я кляну судьбу-злодейку, что нас с тобой навеки разлучила… Прощай… прощай…
У молодой боярыни дрогнул голос и на глазах выступили слезы. Она, скрывая свое волнение, поспешила вон из сада.
Теперь молодой стрелецкий сотенный не останавливал Федосью Прокофьевну. Он безмолвно стоял, облокотившись о дерево, и тихо плакал.
– Полно, добрый молодец, убиваться о чужой жене… Беги скорее вон из сада, не клади позора на славного боярина Глеба Ивановича Морозова, – проговорил седой как лунь старик, выходя из кустов.
На нем была надета белая холстинная рубаха, в руках суковатая палка; лицо у старика было доброе, располагающее, глаза светлые, ласковые.
Это был пестун боярина Глеба Морозова, звали его дед Иван. Лет ему было с лишком за восемьдесят. Несмотря на такие годы, старик не утратил природного ума, способностей и проницательности к пониманию человеческой жизни. Дед Иван был грамотный, большой начетчик, знал почти наизусть Священное Писание…
День у деда Ивана начинался продолжительной молитвой. Ежедневно бывал он в церкви, а вечером и ночью ходил молиться в боярский сад.
Сад у Морозова был громадный. Там в глубине садовой чащи, куда редко кто и днем заходил, дед Иван под развесистой липой прикрепил к дереву полку, на нее поставил икону старинного письма и всякий поздний вечер приходил сюда молиться. Дикая картинность места, безмолвие – все располагало к молитве.
Деда Ивана любили и уважали все, начиная с самого боярина Морозова и кончая последним его холопом.
Глеб Иванович не начинал никакого дела, предварительно не посоветовавшись со своим пестуном, смотрел на него не как на своего крепостного слугу, а как на близкого родича, часто звал его к своему боярскому столу. И жил дед Иван в боярском тереме на покое, никакой обязанности у него не было, никакого дела с него не спрашивали.
Дед Иван, придя в боярский сад на обычную молитву, сделался невольным свидетелем разговора, произошедшего между боярыней Федосьей Прокофьевной и молодым стрелецким сотенным Владимиром Пушкаревым. Пушкарев, прибыв в Москву из Литвы, не преминул под каким-то предлогом явиться в терем к Морозову. Самого боярина он не застал, и, улучив время, стрелецкий сотенный уговорил Федосью Прокофьевну выйти с ним поздним вечером в сад.
При взгляде на деда Ивана в белой рубахе, с длинной седой бородой, освещенном лунным светом, молодой Пушкарев принял его за привидение и невольно вскрикнул.
– Испугался? Греха бойся, от греха, молодец, беги… Беги, мол, от греха, – наставительно проговорил ему старик.
– Кто ты? – с испугом спросил у него стрелецкий сотенный.
– Человек, как и ты, – улыбаясь своей добродушной улыбкой, ответил ему дед Иван.
– Напугал же ты меня, старик!
– Говорю: не меня бойся, а греха…
– Ты слышал наш разговор?
– Слышал…
– А ты здешний?
– Здешний. А как ты в боярский сад попал? Зачем пришел? Надо бежать от греха, а ты сам на грех идешь, – строго проговорил дед Иван.
– Я… я уйду сейчас, дедушка… Лицо твое говорит, что ты добрый и ничьей погибели не ищешь… Забудь то, что слышал здесь! Вот кошель, он с деньгами… возьми, только никому не говори про мой разговор с боярыней, – проговорил Владимир Пушкарев, протягивая руку с кошельком.
– Мне твоих денег не надо – я богат Божьей и боярской милостью! Деньги раздай Христовой братии. А доносчиком я и смолоду не был… – ответил старик, отстраняя от себя кошелек.
– Так ты не скажешь, дедушка?
– Знамо, не скажу! Только больше сюда ни ногой – слышишь?
– Слышу, дед.
– То-то, мол, гляди, добрый молодец… Не то быть большой беде, быть большому греху! – предостерег дед Иван Владимира Пушкарева.
– Завтра я опять уеду из Москвы.
– Куда?
– На рубеж.
– Поезжай дальше от соблазна, дальше от греха.
– Прощай, дед…
– Прощай, храни тебя Бог!
Забор, отделявший сад боярина Морозова от улицы, был невысок, и молодому Пушкареву не составило большого труда перелезть через этот забор.
На улице дожидался его привязанный к дереву лихой конь. Быстро вскочил на него стрелецкий сотенный и помчался по безмолвным московским улицам.
Глава IV
Дед Иван сдержал свое слово: о происшествии в саду он ничего не сказал боярину Глебу Ивановичу, ни словом ни делом не выдал боярыню Федосью Прокофьевну.
Вернувшись с богомолья, боярин застал свою жену в душеспасительной беседе с протопопом Аввакумом – он был духовником Федосьи Прокофьевны. Аввакум в то время был еще близок к царскому духовнику, к протопопу Стефану Вонифатьеву, и вхож был на «верх», то есть во дворец государев.
Боярыня Морозова, несмотря на свои молодые годы, была очень богомольна и богобоязненна; она часто посещала монастыри и всякий день ходила в свою приходскую церковь.
Боярин Глеб Иванович, поздоровавшись с Аввакумом, обратился к своей молодой жене с такими словами:
