Прежде всего огромный старик выстрелил мне в лицо градом косточек, а в своих друзей каким-то исконно немецким предложением, заряженным словесной картечью и целой грудой нечленораздельных звуков. Все трое обменялись такими же фразами наподобие громовых раскатов, не обращая на меня никакого внимания. Досыта наговорившись – они называли это «держать совет», – они повернулись ко мне спиной, не дав мне даже времени оправиться от оцепенения, вызванного их грубостью…

Что это? Эта экспедиция с каждой минутой делается смешнее! Что все это значит? Что за комедия! В конце концов, здесь надо мной потешаются! Я рассвирепел. Эти прелести детства, которые мне хотелось восстановить, – глупейшее ребячество, вызванное усталостью и темнотой. Прочь! И кончено! Прочь отсюда!

Я завел и пустил в ход машину так, что все ее 80 лошадиных сил, как рой в улье, зашумели под чехлом. Ну же, рычаг! Вдруг позади меня раздался раскатистый смех.

С фуражкой на боку, в синей блузе, опоясанный сумкой, бодрый и торжествующий, появился передо мной почтальон.

– Ха-ха! Разве я вам сразу не сказал… вчера вечером… что вы застрянете, – проговорил он сквозь смех.

Я узнал в нем крестьянина из Грей л’Аббе, но со злости не хотел отвечать ему.

– Вы хотите проехать в Фонваль? – спросил он.

Я пожелал ему вместе с Фонвалем провалиться к дьяволу.

– Если хотите туда, я вам охотно покажу дорогу. Мне все равно надо отнести письма. Но поторопитесь. У меня сегодня вдвое больше корреспонденции – сегодня понедельник. А по праздникам я не разношу.

Он вытащил из сумки письма и повертел их в руке.

– Покажите-ка! – вскричал я. – Ну конечно! Мое письмо, вот в этом самом желтом конверте…

Он посмотрел на меня недоверчиво снизу вверх и только издали показал мне письмо.

Это было извещение о моем приезде. Но, вместо того чтобы прийти на день раньше, оно достигло места назначения на одну ночь позднее меня.

Эта неудача оправдывала дядю, и моя ярость утихла.

– Садитесь, – сказал я. – Вы мне покажете дорогу, и… мы немного поболтаем…

Мы двинулись навстречу утру. Густой туман начал рассеиваться. И наконец последний остаток ночи исчез бесследно, как ненужное больше облачение рассеявшихся призраков.

Автомобиль медленно продвигался по извилистым дорогам. В некоторых местах, где кривая дороги сама себя пересекала, колебался даже почтальон.

– С каких это пор прямая как стрела аллея уступила место этим зигзагам? – спросил я.

– Уже четыре года, сударь. Приблизительно год назад господин доктор закончил все это устройство.

– Не знаете ли вы, зачем это?.. Вы можете говорить спокойно. Я племянник профессора.

– Ах вот как! Оттого… оттого что… он такой необыкновенный.

– Что же в нем особенного?

– Боже мой, да ничего! Его почти никогда не видно. Но это только теперь, а раньше, прежде чем он устроил эти… пьяные дороги, его можно было встретить часто, он ходил гулять в поле… Но с тех пор… он только раз в месяц выезжает в Грей.

Да, это было очевидно. Все его странности стали проявляться в одно время. Этот сад-лабиринт и странный стиль его писем совпадали во времени. Что могло так тяжело повлиять на его душу?..

– А его товарищи по работе, эти немцы… здесь?

– Да, но их совсем не видно! Впрочем… я почти шесть раз в неделю прихожу в Фонваль и не припомню, чтобы я когда-нибудь заглянул в сад. Господин Лерн сам подходит к калитке и принимает у меня письма. Ах, какая перемена! Вы знали старого Жана? Его прогнали. И его жену тоже. Вы не поверите, сударь: без кучера, без экономки, без лошади!

– Все четыре года, да?

– Да, сударь.

– Скажите, почтальон, здесь много дичи?

– Нет, не знаю. Пара кроликов. Два или три зайца… Лисицы… да, лисиц слишком даже много.

– Как? Ни козлов, ни оленей?

– Нет!

Какая-то особенная радость охватила меня.

– Мы приехали, сударь…

И действительно, мы выбрались из последнего завитка дороги и выехали на остаток некогда прямой аллеи, по обе стороны которой стояли стеной старые липы. Казалось, замыкающие ее ворота бежали нам навстречу. Перед воротами аллея расширялась в виде полукруга, образуя широкую площадку. Позади виден был замок, возносивший свою зеленую крышу поверх зелени деревьев, обступивших его со всех сторон.

Ворота были в стене, которая тянулась от одной границы оврага до другой, поперек дороги. Как постарели эти ворота под своей черепичной крышей!.. Карниз облупился, дерево источено червями и местами съедено совсем… но звонок, звонок звучал по-прежнему.

Так радостно, далеко, так чисто прозвенел он, что я чуть не расплакался…

Прошло несколько мгновений.

Наконец загремели чьи-то деревянные башмаки.

– Это вы, Гильото? – спросил голос, с совершенно зарейнским акцентом.

– Да, месье Лерн.

Лерн! Я широко раскрытыми глазами смотрел на своего спутника! Как! Это голос моего дяди?..

– Вы сегодня рано, – прозвучал голос снова.

Прозвенели засовы. Через отверстие просунулась рука.

– Дайте сюда.

– Вот, месье Лерн. Но… здесь со мной… Приехали… – осторожно произнес почтальон.

– Кто? – послышалось изнутри, и тот, кто это прокричал, выглянул в щель калитки.

Да, это был мой дядя Лерн. Но как странно он изменился, как страшно постарел! Какой дикий, запущенный вид! Седые и слишком длинные волосы свисали мочалкой на его плечи и спину, покрытые какой-то ветошью.

Передо мной стоял слишком рано и тяжело состарившийся человек с враждебно обращенными ко мне злыми глазами и нахмуренным лбом.

– Что вам угодно? – сказал он, а произнес: «Што фам уготно?»

Я колебался одну секунду. Ни одной черточки в лице, напоминающей прежнюю милую старую даму, – нет, какая страшная рожа! Мне было не по себе; я узнавал его и все же он был неузнаваем.

– Дядя! Дядя! Дядя! – сказал я запинаясь. – Это я… я приехал к вам в гости… с вашего позволения… Я вам писал… только письмо… вот оно… Мы прибыли в одно время. Простите, что я так необдуманно…

– Ага! Хорошо! Приходится сказать «хорошо»… Но, дорогой мой племянник, я должен просить у вас прощенья…

Какая перемена! Лерн оправился, покраснел, подтянулся и почти стал тоньше. Такое смущение передо мной… мне было больно.

– Ха-ха! Вы с машиной! Гм!… Ее тоже надо сюда, не правда ли?

Он открыл ворота.

– Здесь часто бываешь сам себе слуга, – сказал он под скрип петель.

Дядя мой неуклюже взялся за дело. Но видно было, что ему неловко и неприятно и что мысли его далеко.

Почтальон ушел.

– Каретный сарай все еще там? – спросил я, указывая на кирпичное здание.

– Да-да… Я вас не узнал из-за бороды… Гм! Да, борода… Ведь ее раньше не было, хе-хе… Сколько вам теперь лет?

– Тридцать один, дядя.

Когда я взглянул на каретный сарай, у меня сжалось сердце. Стены его были покрыты плесенью и наполовину облупились; как здесь, так и в конюшне навален был всевозможный хлам. С крыши вместо прежних лепных украшений фестонами свисала паутина.

– Вам уже тридцать один, – повторил он машинально и, видимо, рассеянно.

– Но говорите мне ты, как прежде, дядя!

– Да, правда, дорогой… э… э… Николай, да.

Как я был смущен всем этим! Ясно, что мое присутствие было ему в тягость.

Но мне интересно было узнать, почему именно я являюсь нарушителем его покоя. Я взял свой чемодан.

Лерн заметил это и решительно, даже в тоне приказания сказал:

– Оставьте… э… оставь! Оставь, Николай! Я сейчас прикажу отнести твой багаж. Но поговорим сперва… Пройдемся немного.

Он взял меня под руку и повел по направлению к парку. Но он все еще о чем-то про себя думал.

Мы обогнули замок. Здесь и там спущенные жалюзи. Местами облупленная, местами совершенно обвалившаяся крыша. Из-под наружной штукатурки во многих местах виднелся голый камень. Так же как и прежде, здание окружали растения в кадках, но все эти померанцевые, гранатовые и лавровые деревья уже несколько лет подряд были предоставлены суровой зимней стуже. Они погибли в своих растрескавшихся и сгнивших кадках. А передняя площадка могла вполне сойти за задний двор – столько на ней росло всякого бурьяна и крапивы. Это был замок Спящей красавицы до появления юного принца.