В ту минуту, когда стрела моя попала в цель, я услышал голос человека, жалобно воскликнувшего: “Ах, я умираю! Как это возможно выпустить стрелу в такого отшельника, как я? У кого такая жестокая рука, способная пустить в меня стрелу? Я пришел ночью черпнуть воду в уединенном месте реки и никого ничем не оскорбил!”

Услышав эти жалобы, страшно смущенный душою и дрожа от страха, вызванного такой непростительной ошибкой, я выпустил лук из рук и бросился к месту, откуда слышался голос, и увидел упавшего в реку несчастного юношу, пронзенного прямо в сердце и одетого в кожи антилопы и пантеры.

Тяжело раненный юноша устремил на меня глаза, точно желая сжечь меня огнем своей лучезарной святости.

“Чем оскорбил я тебя, кшатрий? Я отшельник, скромный обитатель леса. Чем я заслужил быть убитым твоей стрелой за то, что я хотел взять отсюда немного воды для отца своего? Мои престарелые родители никакой опоры не имеют, кроме меня, в этом пустынном лесу, и теперь они ждут, эти бедные слепцы, надеясь на скорое мое возвращение. Ты одним ударом стрелы убил не меня одного, но сразу трех человек, то есть моего отца, мою мать и меня! А в силу чего?

Иди скорее, сын Рахгона, иди к отцу моему и расскажи ему об этом роковом событии, хотя ради того, чтобы его проклятия не сожгли тебя подобно тому, как огонь пожирает сухое дерево! Тропинка, которую ты видишь перед собой, ведет прямо к келье моего отца; поспеши отправиться туда, но перед этим скорее извлеки из меня стрелу твою”.

Вот все, что сказал мне молодой человек, и, глядя на него, мною овладело крайнее уныние, я чувствовал себя совершенно разбитым. Вслед за тем, страшно взволнованный, я крайне тщательно вынул из груди молодого отшельника злосчастную стрелу, надеясь этим сохранить ему жизнь. Но, увы! Как только я вынул стрелу из раны, тотчас сын отшельника, истомленный болью и тяжело дыша, после нескольких конвульсивных рыданий закрыл глаза и умер.

Тогда я, взяв его кувшин, направился к келье отца злополучного юноши.

Там я увидел его родителей: двоих несчастных слепых, никого не имевших для оказания им услуг и помощи и подобных птицам с отрезанными крыльями. Они сидели с нетерпением, поджидая сына; старик и старушка говорили о сыне.

Заслышав шум моих шагов, отшельник обратился ко мне, сказав:

“Почему ты так запоздал, сын мой? Твоя мать и я были сильно огорчены твоим долгим отсутствием. Если я или если твоя мать сделали что-либо такое, что тебе не понравилось, то прости нас и не оставайся отныне так долго там, куда ты пойдешь! Ты – наши ноги, лишенные возможности двигаться; ты – глаза наши, лишенные возможности что-либо видеть; но почему же ты молчишь и ничего мне не отвечаешь?»

Услышав это, медленно приблизившись к старцу, сложив руки и подавляя рыдания, весь содрогаясь и дрожащим от ужаса голосом, я ему ответил:

“Я кшатрий и зовут меня Дакарата, я не сын твой и пришел к тебе потому, что совершил ужасное преступление”.

Вслед за тем я рассказал ему все обстоятельства убийства молодого отшельника.

Услышав сказанное мною, отшельник несколько секунд сидел молча, точно окаменелый, наконец, придя в себя, он сказал:

“Если бы, совершив дурное дело, ты не сознался мне в этом самопроизвольно, тогда не только ты, но даже твой народ мог понести за это наказание и я уничтожил бы его огнем моих проклятий!

Это преступление вскоре бы низвергло Брахму с престола, на котором он, впрочем, твердо сидит. Что касается твоей семьи, то рай закрыл бы свои двери для семи из твоих потомков и семи из твоих предков.

Но ты, не сознавая, что делаешь, нанес удар моему сыну и потому остался жив. Пойдем, жестокий человек, поведи меня к тому месту, где стрела твоя убила это дитя и тем разбила посох слепца, дававший ему возможность существовать”.

Тогда я отвел обоих слепцов к тому месту, где находился их сын, и дал осязать отшельнику и его жене тело убитого мною.

Не бывшие в состоянии вынести бремя удручающего горя, едва они прикоснулись к убитому, как оба жалобно вскрикнули и упали на труп сына. Мать, целуя бледное лицо сына, начала жалобно стонать, как нежная корова, у которой отняли теленка.

“Яджнадета, – говорила мать, – разве я тебе не дороже жизни? Почему же ты не заговорил со мною, прежде чем отправить благословенное дитя мое в такое далекое путешествие? Поцелуй твою мать и тогда уже отправишься; разве ты сердит на меня, друг мой, что не желаешь заговорить со мною?”

Огорченный отец, исстрадавшийся печалью, обратился к своему мертвому сыну точно к живому со следующими словами:

Здесь прекрасная Сита прервала чтение. Голькар слушал ее с задумчивым видом, и даже Коркоран был растроган и смотрел с восхищением на кроткое и прелестное лицо молодой девушки.

Однако наступала полночь, и Голькар хотел уже попрощаться со своим гостем, но в этот момент во двор вошел Али и, ни слова не говоря, подошел к своему господину, подняв руки вверх наподобие кубка.

– Кто там? Что тебе нужно? – спросил Голькар.

– Могу я говорить? – отвечал раб, взглядом указывая на Коркорана, который намеревался из скромности отойти в сторону, но был удержан Голькаром, сказавшим:

– Останьтесь! Вы не можете быть лишним. Говори же скорее!

– Государь, – отвечал Али, – гонец прибыл от Тантиа Топее.

– От Тантиа Топее? – воскликнул Голькар, и в глазах его блеснула радость. – Зови его сюда!

Гонец вошел во двор. Это был факир, полуголый, с кожей темно-бронзового цвета, бесстрастное лицо которого было, по-видимому, совершенно чуждо как радости, так и горю.

Он стал на колени перед Голькаром, до земли преклонив голову, и безмолвно ожидал приказания встать.

– Кто ты такой? – спросил его Голькар.

– Зовут меня Сугрива.

– Брамин?

– Да, я брамин. Меня послал к тебе государь Тантиа Топее.

– Где доказательства данного тебе поручения?

– Вот оно! – отвечал факир, вынув из-за плаща, служившего ему одеждой, нечто вроде платка, странно вырезанного и на котором были начертаны санскритские слова.

– А! Настало время? – воскликнул Голькар, внимательно всмотревшись в платок.

– Да! – сказал факир. – Дело должно быть начато сегодня же в Мееруте.

– Капитан? Вы говорили мне, что не любите англичан? – сказал Голькар.

– Да! Я их не люблю, но и ненависти к ним не чувствую и вообще нисколько не забочусь о том, что с ними может случиться.

– Так вот, капитан! Вы вскоре кое-что новое узнаете. Полковник Баркли, пожалуй, в конце этого месяца может убраться домой.

– В самом деле? И эти известия вы получили от этого черномазого?

– Да! Этот черномазый верный, надежный человек, служащий гонцом друга моего Тантиа Топее, – отвечал Голькар.

– А кто такой этот друг ваш Тантиа Топее?

– Это я вам объясню завтра. Полковник Баркли ранее чем через три дня не появится здесь, следовательно, у нас имеются еще два свободных дня. Завтра, если желаете, мы отправимся охотиться на носорогов. Носорог – это царская дичь, и их, пожалуй, не найдется теперь более двухсот во всей Индии. Покойной ночи, капитан.

– Кстати, что вы сделали с Рао? – спросил Коркоран. – Разве вы не намерены судить его?

– Рао! – отвечал Голькар. – Он уже осужден, капитан. Перед ужином я отдал приказание посадить его на кол.

– Черт возьми! – воскликнул Коркоран. – Нельзя сказать, что вы теряете время!

– Друг мой! – отвечал Голькар. – Как только пойман – тотчас и на кол. Неужели вы хотите, чтобы я собирал целое судилище, как в Калькутте? Тогда, прежде чем произнесет речь прокурор и возразит ему адвокат, прежде чем уйдут совещаться судьи, англичане войдут в Бхагавапур и спасут жизнь этого негодяя, своего сообщника. Нет, нет! Он попался и расплачивается за всех.