Летающая Рыба, сев на поданного ему коня, объехал лагерь, что раскинулся неподалеку, раздавая приказания, которые тотчас исполнялись. Он распорядился сложить костер в двадцати шагах от палатки, около которого положили заднюю ногу серны, кукурузные лепешки и большой тыквенный сосуд, полный свежей воды. Предводитель объявил пленникам, что все это предназначено для них, и Бильбоке принялся выполнять обязанности повара.
– По правде тебе скажу, – заметил Матюрен, помогая своему крестнику готовить обед и поглядывая на группы индейцев, стоявших в некотором отдалении от них и с большим любопытством следивших за всеми движениями белых, – на кого только ни погляжу, все они напоминают мне нашего спутника по плаванию, этого несчастного Мизока.
– Не вам одному, крестный, приходит такая мысль в голову. Мне тоже это постоянно кажется, и даже до такой степени, что не раз я уже чуть было не подошел к любому из них, намереваясь пожать руку нашему Мизоку, точно забывая, что вот уже два года тому назад, как он навеки уснул на берегу реки Гоатцакоалько.
– Да! – печально отвечал Матюрен. – Ужасно подумать, сколько мертвых за какие-нибудь два года: капитан, командор, Мизок, Жан и Пьер, не считаю уже нашу верную собаку Мирлитона, у которой в собачьем теле была душа превосходного человека. Хотя и предполагают, что у животных нет души, но я держусь противоположного мнения.
– Мирлитон был исключением из общего правила! – убежденным тоном возразил Бильбоке.
Тем временем жаркое было готово, и скромный обед пленников был весьма непродолжителен. После обеда Рауль и Валентина, задумчиво и печально погруженные в далеко не веселые мысли, рассеянно смотрели на заходящее солнце, окрасившее розовым цветом небо, землю, людей и деревья. Матюрен отправился походить по широко расстилавшейся равнине. Когда перед ним встали все индейцы, почтительно раскланиваясь, Матюрен, снимавший каждый раз шляпу, сплетенную ему Бильбоке, и усердно ею размахивавший в ответ на поклоны, подумал:
«Ну, будто я епископ! Оно, конечно, лестно, но все-таки ужасно утомительно!»
Но вдруг Матюрен внезапно остановился перед старым воином, голым до пояса, с грудью и спиною, покрытыми бесчисленными рубцами от ран. Старик сосредоточенно, с необычайно важным видом покуривал из трубки, сделанной из бамбуковой ветки. Лицо Матюрена все просияло; он с видимой завистью поглядывал на белые струи дыма. Эта трубка была, быть может, единственная во всем лагере, так как, несмотря на то, что предки их изобрели курение, современные индейцы Мексики почти совсем не курят.
– А? Ведь это очень вкусно? – обращаясь к курившему индейцу, сказал матрос, аппетитно пощелкивая языком о нёбо.
Однако по выражению лиц и глаз окружавших его воинов Матюрен догадался, что никто его не понял. Тогда он прибегнул к другому средству. Подойдя к курившему, он поднял руку, сделал ею движение, как будто держит воображаемую трубку, и шевелил губами точно выпускает дым. При этом, с наслаждением потирая себе живот рукой, он несколько раз повторил:
– Ах как хорошо!
Наконец он был понят. Индеец, встав, почтительно поклонился и подал ему свою трубку. Матюрен, без дальнейших церемоний торопливо схватив трубку, затянулся несколько раз с видимым наслаждением, однако проворчал:
– Старый краснокожий! Испортил свой табак, подмешал к нему ладан! Но так или иначе, а все-таки вкусно!
Затянувшись еще раз, Матюрен протянул трубку обратно индейцу; между тем старый воин отказался взять ее, и подошедший в это время Летающая Рыба сказал Матюрену:
– Он дарит тебе трубку.
– Как?… Дарит?.. – радостно воскликнул матрос. – Ну, честное слово, что везде есть честные люди!
– Ты прав! – отвечал предводитель. – Нужно тебе знать, что этот Мизок – храбрец каких мало. Шнур на его волосах имеет уже двадцать шесть узлов – это число белых, убитых им пулями, стрелами и ножом.
Матюрен почувствовал, что мороз пробежал у него по коже, и поглядел на трубку недоверчиво, но тотчас же опомнился и с решительным видом, положив ее в карман, направился обратно к палатке. Проходя мимо сидевших повсюду кучками индейцев, он обратил внимание, что у всех без исключения были такие же шнурки с узлами, зловещее значение которых он только что узнал. Однако у редкого из воинов оказывалось более трех узлов.
– Быть может, этот старый черт дал мне свою трубку с намерением отобрать ее у меня на днях, убив меня ради еще одного узла на своем шнурке? – пробурчал матрос. – Ну, это еще посмотрим, удастся ли ему!
Ночь наступила, и индейцы улеглись спать у костров.
Небо было ясным; воздух теплый и влажный, и мертвое безмолвие нарушалось только легким топотом лошадиных копыт и плеском волн на песчаном берегу.
Около восьми часов вечера после продолжительной беседы, посвященной главным образом обсуждению средств и возможности освобождения из плена, потерпевшие крушение тоже задумали последовать примеру индейцев и предаться укрепляющему сну. Ноги Рауля приходили уже в прежнее состояние, опухоли почти не было, но все же, отправляясь в палатку, он опирался на руку жены.
Немного ранее восхода солнца пленники проснулись, разбуженные каким-то необычайным глухим гулом. Этот гул, несколько похожий на бой барабана при погребальной процессии, становился все громче и громче. То был сигнал, так как тотчас все индейцы повскакивали на ноги. С восходом солнца они уже сидели на конях, которые, будто радуясь, что им развязали путы, весело ржали, прыгали и взвивались на дыбы. Теперь, горячась и топая, животные и вовсе не имели того унылого вида, как вчера на пастьбе со спутанными ногами. Чтобы их успокоить, ловкие и искусные всадники пускали коней во весь опор, поднимая на всем скаку то горящую ветку, то какой-либо иной предмет или срывая цветок. Пленники с живым любопытством глядели на это всадничество. Вскоре они заметили приближение легких носилок из бамбука, отделанных изящной материей, вышитой золотыми и серебряными нитями. Пара белых лошадей везла эти носилки.
По приказанию Летающей Рыбы Матюрен и Бильбоке подняли Рауля и поместили того на подушках носилок.
Затем подвели Валентине небольшого коня с седлом, украшенным жемчугом и изумрудами. Молодая женщина, приглашенная предводителем сесть на лошадь, будучи очень искусной наездницей, быстро взобравшись, заставила животное танцевать и взвиваться на дыбы, а затем поехала около носилок мужа. Подвели также лошадей Матюрену и Бильбоке. Последний живо взобрался на седло, но Матюрен, недоверчиво поглядев на коня, отошел от него шага на два и, вдумчиво почесывая за ухом, подошел к Летающей Рыбе.
– Разве воспрещается идти пешком?
– Ничего не воспрещается! – отвечал предводитель. – Но каким же образом ты пойдешь пешком? Мы все будем ехать то вскачь, то рысью. Может, тебе лошадь не нравится?
– Лошадь-то мне не скажу чтобы не нравилась. Но взбираться на такую «палубу» я не умею. Мне раз в жизни пришлось испытать такого рода удовольствие. Хотя меня и уверяли, что никакая опасность не угрожает, пока я твердо буду держать руль, то есть я хотел сказать, поводья, однако не успел я отъехать на два кабельтовых от места, как уже потерпел кораблекрушение.
– Так ты не умеешь удержаться на лошади? – с сильным изумлением спросил индеец.
– Сознаюсь в этом, нисколько не стыдясь, – отвечал матрос. – Да я и раньше тебе уже говорил, что рожден на воде и для воды, и эту жидкость признаю своей естественной и родной стихией.
Летающая Рыба громко рассмеялся и затем, подумав немного, подозвал одного из всадников, которому отдал какое-то приказание, и сказал Матюрену:
– Будь спокоен, будет сделано как следует.
Моментально спина лошади была освобождена от множества имевшихся на ней вьюков, и на их место четыре индейца усадили Матюрена, привязав его к поясу сидевшего на коне всадника, который тотчас пустил свою лошадь вскачь. Между тем носилки, прикрепленные к паре белых лошадей, в сопровождении Валентины и Бильбоке уже быстро двигались вперед вдоль долины. Сильно были изумлены и встревожены Рауль и Валентина, а еще более Бильбоке, когда увидели мчавшегося мимо них индейца, за спиной которого сидел Матюрен, для большей безопасности крепко обхвативший всадника обеими руками. Бильбоке в первую минуту хотел следовать за своим крестным, но тотчас опомнился, так как его долг был оставаться около капитана и его жены. Туча пыли поднялась над равниной, и место лагеря, такое оживленное со вчерашнего дня, стало снова пустынным и заброшенным.
