– Эгайгайяга! Эгайгайо… уа… уа… уа…

Возгласы и крики проносятся мимо, теряются, смешиваются и сливаются с хриплым воем бурана… Пот крупными каплями стекает у меня со лба на щеки, а Темпест устремляет на меня свой взор животного и затем, жалобно взвизгнув, нежно облизывает мне лицо…

Уже восемь дней мы засыпаны пургой и живем, как брат с сестрой, в уединении, немыслимом ни в каком другом пункте земного шара.

Когда опасность миновала, в Джесси вновь проснулась вся активность женщины. Она полна энергии, суетится по тесной комнате и избавляет меня от всех хозяйственных хлопот. Она – светильник моей жизни, ее присутствие угадывается в тысяче мелочей… На моей кожаной куртке – все пуговицы налицо; мокасины не болтаются, как лохмотья; в котиковой шапке сделана новая подкладка…

Сегодня утром она ушла с ружьем за плечами, забрав с собой Темпеста, который подружился с ней. К середине дня собака вернулась домой одна. Заподозрив неладное, я иду на поиски женщины. Пройдя около двух миль, застаю Джесси, которая ждет меня, покуривая папиросу, удобно восседая на огромных рогах убитого ею северного оленя.

– Я не могу дотащить этого огромного зверя, а потому послала за вами собаку. Мы сделаем себе прекрасный запас свежего мяса.

Джесси счастлива, она громко хохочет, сверкая зубами молодой волчицы.

Очевидно, мы не можем оставаться здесь до бесконечности, и мы решаем ехать дальше.

Джесси запрягает собак, и они лают, выжидая момента, когда смогут побежать.

– Вы готовы?

Я отвечаю:

– Одну минутку… чуточку подождите, и я тогда к вашим услугам.

Я возвращаюсь в нашу хижину под благовидным предлогом проверить, не забыли ли мы чего. И стою… полон воспоминаний?.. Нет, ничего не осталось. Ничего, кроме маленькой кучки холодной золы на том месте, которое служило нам очагом.

Возвращаясь как-то с охоты на тюленей, я не заметил, как обыкновенно, на повороте дороги огонька в моей хижине, говорившего мне о том, что там есть женщина и что она ждет меня. Джесси, очевидно, задержалась где-нибудь. На пороге Темпест ждет моего возвращения. Радость его в этот вечер необыкновенна. Он скачет и лижет мне руки.

– Ну, спокойно! Да, ты хорошая собака, знаю. Ну, тихо, тихо…

Холодок пробегает по мне при входе… Брр, Джесси забыла затопить… Я зажигаю лампу, ставлю ее на стол, и взор мой падает на листок бумаги, приколотый ножом к доске стола. Это записка от Джесси. Несколько раз перечитываю ее, раньше чем понять содержание, а потом – передо мной грустная, несомненная действительность…

Джесси уехала…

Что писала она мне? О, пустяки! Слов она много не потратила…

«Друг, сейчас снимается с якоря судно, которое идет в Фриско. Я уезжаю. Вы долго мне этого не простите, но когда совсем успокоитесь, вы сохраните в глубине души воспоминание обо мне, и оно будет одним из тех, которые помогают прожить жизнь».

Так я и сделал. Я вырыл яму в моем сердце. Яму глубокую, как могила, и на дно ее положил Джесси Марлоу, которую встретил три раза, чтобы всякий раз вновь терять ее.

Время покрыло память легким слоем пыли, но моя осиротелая мысль раздирает серую пелену забвения и опять возвращается к тому, что было.

В лютые морозные ночи, когда северные ветры стучатся в мою дверь, я стараюсь связать одну за другой оборванные нити этого приключения и мог бы дать клятву, что все оно было лишь сном, если бы не этот висящий на стене тонкий стилет, трехгранное лезвие которого так хорошо подходило к ране на шее у одного сержанта Канадской конной полиции.

Джесси Марлоу, вы – явь… Я видел вас, я знал вас, вы промелькнули в моей жизни, оставив на сердце моем неизгладимый отпечаток. И в смятении дум моих, более сильном, чем памятный мне ураган, вы вновь предо мною, вы, для которой я был ничем, вы, бывшая для меня ничем, вы, обретающаяся сейчас неизвестно где на белом свете…

Если на Юконе вас одолеет скука и если вам придется спускаться к Чилкутскому ущелью, то никогда не ездите по направлению островов Адмиралтейства. А если случайно микроб непоседства вас туда и потянет, то не переплывайте протока и никогда не высаживайтесь на острове Баранова.

Где это? На краю света, конечно! Хотя нет, на краю – это преувеличение, а этак на 57° северной широты.

На западной части острова, если злая судьба забросит вас туда, вы разыщете город, названный именем племени индейцев-туземцев ситха. Русские, основавшие его, пытались было назвать его Ново-Архангельском, но Ново-Архангельск – слово для произношения слишком трудное, и потому привилось название Ситха. Ситха – имя культурное… А, чего только ни придумают эти русские! Но не в этом дело. Когда я говорю «разыскать город», то понимать это следует буквально – разыскать. Если вы приезжаете морем, то вы ничего не видите: волны и рифы совершенно закрывают город, и только на горизонте вы увидите гору Эджкомб, вытянувшуюся, как гигантский часовой, и западную часть подножия вулкана Вестория. И только после того как вы обогнете Японский остров и пройдете длинным, извилистым фарватером, откроется наконец в глубине небольшая бухта Ситхи и развернувшийся амфитеатром город.

«Город» в применении к Ситхе – слишком громкое название; проще представить себе от пятисот до шестисот убогих хижин, расположенных амфитеатром и сколоченных из досок или еловых кругляков. Церковь, напоминающая не то минарет, не то избу, и группа домиков возле нее… Вот вам и Ситха!

Но на что вам эти подробности? Леди и джентльмены, к счастью для вас, вы никогда не попадете туда! Мне же просто захотелось взглянуть. Скука неотступно сопровождала меня по улицам города или, вернее, по его барам…

В один прекрасный вечер я стоял, облокотившись о деревянную балюстраду, возвышавшуюся на пятнадцать футов над большой залой, отведенной под танцы в «Северном» – шикарный бар, между нами говоря.

В глубине – оркестр, представленный механическим органом; справа – стойка, за которой, точно на троне, восседал мистер Джон Салливан, здоровенный дядя, возглашавший между двумя возлияниями: «Ну-с, молодые люди, выбирайте себе дам, по пятьдесят центов за тур». Здесь это стоит только пятьдесят су; в Скагуэе, Дайе и Доусоне за польку или вальс нужно платить доллар. Но в Ситхе больше товара, чем покупателей; здесь действует закон спроса и предложения. Предложение превышает спрос, вот продукты и в понижении. Каковы «дамы» в Ситхе? Да такие же, что и там, только, пожалуй, немного более помятые, более жалкие… А впрочем, я не желаю им зла!

Я не люблю кружиться по залу или топтаться на одном месте, даже если это стоит только пятьдесят су.

В тот вечер из-за недостатка клиентов много «дам» было свободно. Они сидели, закрыв широкими шерстяными платками свои обшитые блестками платья; никогда еще меня так не поражало их сходство с забитым скотом.

От души веселились только несколько матросов, высадившихся накануне с пришедшего из Сан-Франциско парохода, снабжавшего продовольствием все побережье от архипелага Королевы Шарлотты до острова Святого Павла, так называемого Тюленьего острова; добродушные парни возбуждали себя смехом и криками и поднимали адский шум, чтобы доказать, что они счастливы. Я должен выразить благодарность одному из них, возобновившему мой запас трубочного табака. Хорошего табака я не курил уже несколько месяцев… и теперь я сидел там, сознаюсь, ни о чем не думая, смакуя табачное зелье, дым от которого расплывался синеватыми колечками.

Картина эта ясно встает в моей памяти. Я сижу там, оркестр надрывается, ноги танцующих отбивают такт о паркетный пол. Всюду раздается смех, у женщин – визгливый, у мужчин – жирный, и над всем этим – охрипший голос хозяина, приглашающего свою публику к выпивке.

Я скорее угадываю, чем чувствую чье-то прикосновение… Это мой друг Хонг Ченгси, с которым я познакомился в китайском квартале Сан-Франциско.

Мой друг Хонг Ченгси – китаец, сумевший устоять против всех запретительных декретов американского правительства, которое, чтобы избавиться от конкуренции желтолицых, попросту изгнало сынов Небесной империи из своих пределов. Каким образом, на основании каких сделок с шерифом Хонг умудрился остаться? Сознаюсь, что рассказать вам это я бы не мог. Все, что я знаю, это то, что остальные уехали, а он здесь.