– Ни в чем! – глухо ответил князь Василий.

– Ну вот видишь, а ты ей зло – какое, не ведаю, а догадываться догадываюсь – причинить желаешь! Подумай сам, что ты замыслил! Деды дрались, а внуки рассчитывайся…

– Пусть, пусть! – закричал князь Василий. – Что мне она? Мало ли таких-то у меня перебывало? Одной больше, одной меньше – счета не испортишь… А через нее я Сеньку Грушецкого помучиться да пострадать заставлю, его седую голову навеки позором покрою… Любо мне будет, когда он ужом от муки душевной извиваться будет, узнав, что его дочка единственная к нему покрыткой вернулась… Хороша она, тетушка! Как ангел, говорю, хороша, и Сенька-то поди гадает, что она царицей стать может: ведь царевичу Федору Алексеевичу жениться время приспело, а царь Алексей Михайлович недужится и на ладан дышит; невест собирать будут со всей земли и Агашку Грушецкую на смотр возьмут. То-то позора будет, когда дознаются, что Агашка – покрытка!.. Грязной метлой погонят тогда всех Грушецких с царского двора, и любо будет это моему сердцу: вот когда долг платежом станет красен… Не отговаривай, тетушка, не послушаюсь…

Он оборвался. Старушка вдруг, повинуясь порыву, поднялась с кресла.

– Не смеешь ты худо сделать боярышне Грушецкой, – заговорила она задыхающимся голосом, – твоей чести княжеской доверилась она, войдя в дом твой…

– Судьба ее нанесла! – прервал тетку Василий.

– Молчи, – собрав весь свой голос, выкрикнула та, – молчи и слушай! Вот тебе мой сказ: ежели ты только посягнешь на боярышню, то и не подходи ко мне… прокляну тебя тогда, окаянного, а сама на старости лет возьму Дрота и уйду куда глаза глядят из твоего дома… Пусть я замерзну, пусть меня звери лесные разорвут; это тоже твое дело будет. Я ни малой минуточки не останусь… Прокляну, анафемой будешь!

– Пусть, пусть! – хватаясь руками за голову, не своим голосом закричал князь Василий. – Не могу я жить, пока дедовская обида не отомщена… Как знаешь, делай, государыня-тетушка, убей меня завтра, а эта ночь моя… Завтра я, может быть, сам с собой покончу, ну а теперь… Прощай, прощай!.. Подойти бы к тебе по-прежнему хотел, да не могу: злой дух во мне, он меня не пускает… Родная, прощай!

Князь горько и бурно зарыдал и выбежал из покоя, оттолкнув подвернувшегося ему под ноги Дрота, так что тот далеко отлетел в угол.

Марья Ильинична бросилась к окну. Внизу у крыльца она увидела при свете смоляных факелов, как князь Василий, выбежав, словно безумный, из хором, вскочил на коня, дико взвизгнул и, нахлестывая своего скакуна нагайкой, исчез, словно злой призрак, в чаще леса.

– Бедная, злосчастная! – едва проговорила старушка и, не будучи в силах справиться с волнением при одной только мысли о том, какая участь ожидает несчастную Ганночку Грушецкую, опустилась без чувств на пол у окна.

Когда Агадар-Ковранский так бешено умчался из своего лесного домика, там все вдруг повеселели. Люди переменились, разговоры пошли громче, в людской даже кто-то песню затянул… Еще немного – и там, как говорится, «дым коромыслом пошел».

Старый холоп Серега выпил порядочно, но его голова все еще была свежа. Крепок был старик на питье! Старые литовские меда приучили его голову не поддаваться хмелю, да и душа у него в эти часы была все еще настолько неспокойна, что нервное волнение превозмогало опьянение. Серега, как на каменку, лил внутрь себя все, что ему предлагали Гассан и Мегмет, но оставался трезвым.

«И с чего это мне все не по себе? – думалось ему. – Кажись, все благополучно: ишь какое угощение, словно всамделишние гости, а сердце-то так вот тук да тук!»

И чем дальше шло время, тем все более росла тревога старого холопа. Он ясно видел, что угощают их неспроста…

– Пей, душа моя, пей, – то и дело подливал ему в ковш крепкой хмельной браги Гассан, – спать крепче будешь… Ай-ай, какие тебе сны приснятся!.. Молодым себя во сне увидишь, гурий увидишь, целовать их будешь! – И Гассан, лукаво смеясь, дружески толкал старика под бок.

– Да неохота что-то, – отнекивался тот, – довольно уже, премногим благодарны!

– Чего неохота, чего довольно? Пей! Вот как твои-то молодцы стараюся…

Действительно спутников Сереги не мучили никакие предчувствия. Они обрадовались возможности выпить и беззаботно пили без всякой думы о будущем. На них хмель действовал. Обе горничные девки крепко спали и так храпели, что их храп был слышен даже среди шумного разговора нетрезвых мужчин. Да и эти-то были совсем близки к тому, чтобы свалиться под стол.

«А что, как нас всех спаивают? – промелькнула мысль у старого холопа. – Ведь похоже на то! Вон и Федюшка совсем посоловел… Ой западня, чувствует это мое сердце! Что делать? Как быть? Ведь беда-то не нам, а боярышне нашей грозит… Ее спасать нужно, но только как?»

Мозг старика, раздраженный и выпитым хмельным, и не отступавшим от него волнением, быстро-быстро заработал. Как-то так случилось, что ни Серега, ни его спутники ни одним словом не обмолвились о вершниках, которых недоставало среди них. Увлекшись изобильным угощением, они просто-напросто позабыли о товарищах, и только теперь Серега вспомнил об отсутствующих.

«Это хорошо, совсем хорошо! – решил он. – Мы-то здесь в западне, а они на свободе остались… Только как мне весточку подать, чтобы стереглись да не попадались?»

И вдруг новая мысль прорезала и осветила в голове старого холопа весь хаос мыслей. Он даже весело улыбнулся, когда его мозг начал работать в том направлении, которое указала внезапно сверкнувшая мысль.

«Была не была, а попробую!» – решил он и, весело подмигнув своему соседу Гассану, задорно выкрикнул: – А и в самом деле, чего кочевряжиться? Все равно раньше утра не выехать, а коли добрый хозяин угощает, грех отказываться… Давай, что ли, татарская твоя образина, выпьем!

– Вот и хорошо, душа моя! – словно обрадовался Гассан. – Пить так пить… Нам вон Коран запрещает, а и то, когда никто не видит, отчего с хорошим человеком не выпить…

– Верно! – ответил холоп. – Во спасение души всегда выпить можно… Наливай, что ли!..

Спустя совсем мало времени, он уже говорил заплетающимся языком всякие несуразности, то и дело вскидывал на стол локти и примащивался головою на протянутых руках, как бы одолеваемый дремотой, закрывал глаза, зевал и наконец вдруг замер без движения. Видя все это, Гассан и Мегмет переглядывались между собой и загадочно улыбались.

– Выпьем, что ли, еще душа моя? – сказал первый и толкнул Сергея.

Тот промычал в ответ что-то несуразное, бессмысленное.

– Готов, – тихо произнес Мегмет. – Ты, Гассан, сильнее его потряси да потолкай.

– Чего еще? Разве не видишь? – отозвался тот, но все-таки последовал совету и сильно затряс Сергея за плечо.

– Пшоль! – отмахнулся тот и вдруг скатился с лавки на пол.

Гассан и Мегмет переглянулись.

– Связать его, что ли? – спросил первый.

– Чего там! – отозвался второй. – До утра проспит… И сонного зелья не понадобилось… Вон и те уже готовы!

Действительно, все люди Грушецкого, кто где сидел, там и заснули…

– До утра проспят, не просыпаясь, – проворчал Гассан, – а там вернется господин, скажет, что делать… Теперь пойти к Асе, сказать ей, что и как…

В своеобразном «гареме» князя Василия немедленно после его отъезда начался горячий спор. Как только вернулась от своего господина старая Ася, к ней сейчас же кинулась красавица Зюлейка.

– Что, что он? – так и застрекотала она, обнимая старуху и по-детски, нежно ласкаясь к ней. – Сказал что-нибудь?

Ася, сумрачно глядя в сторону, утвердительно кивнула головой.

– Что, что он приказал? – впилась в лицо старухи своими огненными взорами красавица-персиянка. – Ну, скажи, Ася, не томи меня!..

Ася молчала.

– А, не хочешь говорить! – пылко вскрикнула Зюлейка. – Ты, стало быть, не любишь меня? Разлюбила? Уж, верно, об этой русской он тебе приказ отдал? Скажи, о ней?

– Да!

– Ну, я так и знала это. Сердце мое бедное чуяло беду! О горе мне, горе! В чужой, дикой стране, пленница я горемычная… одна, никого у меня нет, все недруги только кругом…