Понятно, что они не без удовольствия приняли приглашение ехать в Неаполь, еще не зная, ради какой цели. Во всяком случае, их щедро снабдили деньгами на длинный и скучный путь. А главное, им сказано было, что они могут явиться в столицу вооруженные, как в горах. Горец не любит расставаться с оружием. Если приглашают с винтовками и кинжалами, значит, есть надежда на что-то путное. Взбунтовала их надежду и фантазию сама таинственность, которой был обставлен призыв. Им было неизвестно, ни кто их призывает (однако, должно быть, важный и богатый человек, если столько денег дает), ни где их соберут. Только по приезде в Неаполь, да и то почти ночью, их оповестили о часе и месте сборища.

Прибыли они в столицу к вечеру. Вот уже часа два толкутся среди зеркал, сидят в бархатных креслах. Давно миновала полночь. И все-таки они не знают, зачем все это. Нетерпение возрастало; фантазия все ярче разгоралась. Они уже не стеснялись; говорили громко; даже слышались ругательства. Некоторые грозились удалиться. Но все это не помогало. На нетерпеливые протесты гостей никто ничего не возражал. Даже старичок в духовном одеянии, который рассаживал их по креслам, словно совершенно забыл об атаманах. Он давно даже исчез из залы.

– Хоть бы пожрать да выпить дали, – горланил Гиро, обращаясь к Пиетро Торо.

– Я бы одно желал знать, – отозвался последний, – куда это Рикардо запропастился?

– Куда? Туда, где ему лучше, чем нам. Бабенки, что его подтибрили, – знатные бабенки. У одной плечища чудо какие.

– Ну, это ты вздор мелешь. Не такой парень Рикардо. Он знает, что дело есть; не станет со шлюхами прохлаждаться. Беспокоюсь я, беспокоюсь; что-нибудь да не ладно… Города-то я не знаю; весь путаный какой-то, а не то отыскал бы его. А коли утром он не появится, то я хоть до самого короля дойду, да отыщу молодца.

– Ну, полно тебе. Он забавляется себе. А мы тут, как дураки оглашенные, сидим…

– Невтерпеж мне. Уйду отсюда, – воскликнул Торо.

– Да, так тебя и выпустят.

– А кто это меня не выпустит? Посмотрим. У меня руки уж давно чешутся.

– Ты проберешься, и я за тобой. Этот старикашка, что нас сюда затащил, больно уж бесцеремонно с нами обходится.

– Шутки, надо быть, шутит. Я вот ему покажу шутки-то.

– Какие уж шутки, когда этакую уйму деньжищ роздали.

– Друзья мои, – раздался твердый, видимо, привыкший распоряжаться голос, – хочу я вам сообщить мои подозрения. Выслушайте, может, тут дело идет о жизни каждого из нас.

Все смолкли. Говоривший встал на кресло, чтоб его лучше могли слышать. То был Парафанте, едва ли не самый знаменитый изо всех калабрийских атаманов. Наружность у него была внушительная, словно нарочно сделанная для господства над массой. Его кровавые деяния были всем хорошо известны и тоже внушительны. Его ввалившиеся глаза были окружены густыми ресницами и светились, как раскаленные угли; брови тоже густые, широкие. Лицо обросло лохматой нечесаной бородой. Вся его фигура, движения обозначали физическую мощь и безумную отвагу. А это сильно действует на массы.

– Вот что я вам, друзья, сказать хочу, – начал Парафанте, – ведь нас заманили в ловушку.

– Кто заманил? – раздались со всех сторон восклицания.

– Кто? Да известно кто: полиция. Чего нам самих-то себя обманывать: у всякого из нас на совести не без грешков. Пустячные, я знаю, что пустячные. Ну, там недруга своего подстрелили, непокладистую бабенку от мужа утащили, рухлядь какую-нибудь подожгли, чтоб руки погреть себе; ну, там да сям захватили что-либо, иногда деньжат горсточки две, когда сами были в нужде… Пустяки все это, повторяю. Кабы не пустяки, так не обратились бы к нам за помощью шесть лет тому назад, когда надо было раздавить врагов нашей святой веры, благочестивейшего нашего государя. Мы сделали свое дело. Время идет; теперь мы больше не нужны; вот полиция, чтобы ее не обвиняли в укрывательстве, и ухитрилась нас сюда заманить: кого перестреляют, а кого в каторгу засадят.

– А ей-богу так, – раздались возгласы среди слушателей.

– А если это так, черт возьми… если так, – рявкнул бородач из-под Везувия, давно прельщавшийся канделябрами, – так заберем себе вон те подсвечники, уйдем отсюда и подожжем дом.

– Да, да, подожжем весь дом.

– Потише вы, приятели, потише, – послышался спокойный, но твердый голос старика с рубцом поперек лица. – Теперь я слово хочу сказать. И скажу я вам, что все вы, как есть, а вместе с вами Парафанте – сущие зайцы.

Старик, произнося эти слова, тоже влез на кресло, его маленькие глазки светились, и по их выражению видно было, что от слов своих он не отступится.

– Меня! Это ты меня зайцем обозвал, – зарычал Парафанте и тут же, захохотав, прибавил: – Знаешь ты, старикашка, вкус мяса человеческого? А? Аль не отведывал?

Старик только было открыл рот, чтобы ответить, как в глубине залы, за тремя высокими креслами широко распахнулась дверь, за которой стояли два длинных ряда камер-лакеев в придворных ливреях; каждый держал по канделябру с зажженными свечами.

Чей-то голос провозгласил:

– Ее величество королева!

Гости словно окаменели; в зале воцарилось мгновенно мертвое молчание; не только внезапность, изумление поразили атаманов: к изумлению и страх примешивался. Много слыхали, много толковали все они в своей глуши о короле, о королеве; но никогда их не видывали и не смели думать, что когда-нибудь могут своими собственными глазами видеть их. Воображению и уму этих полудикарей монарх и монархиня смутно представлялись чем-то сверхчеловеческим, божественным, но божественным более страшным, чем церковное божество, ибо первое было ближе, на земле, а не на небе. Власть королевская казалась им безграничной, безапелляционной силой, непосредственно распоряжающейся жизнью и смертью всех подданных, в том числе и самих атаманов…

Несколько секунд длилось оцепенение гостей. Потом они зашевелились; сидевшие инстинктивно встали и, затаив дыхание, глядели на распахнувшуюся дверь с жадным любопытством и страхом. Королева появилась между двумя рядами ярко светивших канделябров и плавно приближалась к высоким креслам. Она была в черном бархатном платье, подхваченном на плечах большими алмазными пряжками; скульптурно красивые руки и плечи были обнажены; на голове красовалась небольшая корона, из-под которой ниспадали низко на шею густые золотистые волосы. Она была неописуемо величава; но еще более красива.

Непосредственно за Марией-Каролиной шла стройная молоденькая девушка, блондинка, с скромным симпатичным личиком. Далее следовали придворные и генералы в блестящих мундирах.

– Господи Иисусе Христе! Мать Пресвятая Богородица! – бормотал Пиетро Торо. – Словно в раю!..

– На колени, – произнес чей-то негромкий, но твердый голос.

И все эти свиреполицые атаманы, грабители и убийцы, большинство которых совершили не одно ужаснейшее преступление, не только стали на колени, но инстинктивно пали ниц, лицом на пол, перед королевским величием.

В голубых глазах Каролины Австрийской, в глазах, умевших поражать, смотря по надобности, и неумолимой злобой, и нежной любовью, теперь сверкнуло непритворно радостное торжество. Несколько секунд она недвижимо стояла перед креслом, украшенным короной, словно безмолвно наслаждаясь зрелищем простершихся перед нею атаманов. Села и голосом повелительно-благосклонным произнесла:

– Встаньте!

Но так как никто не вставал, – кто недослышал, кто робел, – то она громко и настойчиво повторила:

– Мы повелеваем вам встать.

Головы приподнялись с полу; спины выпрямились; все эти люди, как один человек, поднялись на ноги.

Тишина не нарушалась; большинство даже дыхание сдерживало…

– Друзья мои! – наконец заговорила королева, – посланный, созвавший вас сюда, действовал по моему приказанию. Но для вас было лучше, чтобы вы до сей минуты не знали этого. Я знаю, что у каждого из вас немало врагов. Даже при дворе есть лица, завидующие вам за прошлое, за то, что вы оказали нашей монархии столь важные услуги. Если бы я не заботилась о вас все эти годы, кто знает, что бы с вами сталось. Многим пришлось бы работать на каторге; а иные, вероятно, тлели бы в общей могиле казненных преступников.