Рикардо спал. Его античный торс, руки, голова и черные кудри разметались по мягким белым подушкам… Он почувствовал, что чьи-то губы прильнули к его губам, чьи-то руки мягко обхватили его тело… Что это? – наяву или во сне… Он очнулся, открыл глаза. Это не может быть бредом, как в первую ночь: ведь он теперь здоров… Он громко воскликнул:

– Вы! Это вы пришли?

И слегка отстранился от женщины, чтобы лучше разглядеть ее.

– Говорите как можно тише, – даже не прошептала, а словно продышала она.

Сон то или нет, но Рикардо почувствовал, что его охватывает страстное блаженство от прикосновения ночной гостьи.

– Это я ваш портрет видел в первую ночь на стене? Потом его убрали?

– Нет, нет…

– Но такое сходство! Вы – та маска, которая просила меня в маскараде проводить ее.

– Да, да… Только тише…

– Я помню. Я и тогда подумал, что вы красавица. Но теперь, когда я могу любоваться вами… Я и представить себе не мог…

Лаская руками ее пышные волосы, он еще несколько отстранял от себя ее лицо, чтоб упиться его красотой.

– Если б я раньше, после маскарада, видел вас, как теперь, и меня бы убили за вас, я бы был уже счастлив и вознагражден, – повторял пылкий юноша. – Отчего же вы раньше не навестили меня?..

Женщина опять склонилась к нему и нежно ласкала его своими маленькими ручками.

– Вы были ранены, больны… я не хотела вас тревожить, знала, что вам необходимо избегать всякого, самого ничтожного волнения.

– Понимаю… Боже, здесь почти темно… А как вы должны быть дивно хороши в солнечном свете… Скажите мне, кто голубая маска, которая была с вами?

– Моя камеристка.

Ответ был лаконичен и почти резок. Он несколько удивился: в маскараде из-под голубой маски он слышал словно знакомый голос. Пурпурное домино, как ему помнилось, назвала свою спутницу Альмой, а это имя было ему с ранней юности известно на родине. Но эта мысль теперь проскользнула, как молния, и исчезла в обаянии, исходившем от женщины, близко склонявшейся к нему… Он невольно притянул ее к себе и шептал:

– Скажи же, скажи, кто ты? Имя я хочу знать.

– Я тебе нравлюсь? – спросила она с улыбкой, которая словно все вокруг осветила.

– Да, да. Ты дивно хороша…

– Ну и зови меня, как хочешь: наслажденьем, страстью, любовью…

– О да!.. Наслажденье, страсть…

– Отчего ты недоговариваешь: любовь?.. Или ты любишь другую…

Когда она произнесла эти слова, ее верхняя, чуточку выдающаяся вперед губа задрожала, и в голубых глазах, столь нежных в мгновения лобзаний, промелькнуло какое-то ехидное выражение хищного зверя.

– Любовь! – тихо произнес молодой человек, задумавшись на несколько секунд и чуточку отстранив свое лицо от своей соблазнительницы. – Да, и любовь!.. Нет, меня никогда никакая женщина не любила, – добавил он с истинно калабрийским лукавством, хотя и сказал правду. И сейчас же сказал: – Конечно, жизнь моя беспорядочная. Многим женщинам я нравился, многие нравились мне… Но любить? Нет, любви не было.

И смолк в страстном забытьи, опьяненный возобновившимися ласками незнакомки, чувствуя, что ее взгляды пронизывают всю его душу.

– А меня ты будешь любить? Всегда?.. Любовь на жизнь и на смерть?

– Да, на жизнь и на смерть.

Она словно боролась с собой, боясь слишком ясно высказаться, и произнесла твердым голосом:

– Только смотри, остерегайся… Моя любовь из тех, что убивают человека, но могут и возвысить его. Она как солнце: и сжигает, и благодетельствует.

– Что мне за дело – жизнь, смерть, ад, рай – все равно! – воскликнул совершенно порабощенный страстью юноша.

– Вот таким, именно таким я представляла себе тебя… Таким я хотела тебя! – отвечала она, вся трепещущая от вожделения.

Сколько протекло часов, они сами не могли бы сказать. Часы блаженства обращаются в секунды. Секунды страданий обращаются в годы, в вечность.

– Ты хочешь пить? – нежно спросила она, когда оба поуспокоились.

Он, приподнявшись на локте, жадно любовался этой мраморной статуей, которая еще трепетала любовью.

– Ты хочешь пить? Вот я вижу на столике стакан и бутылку токайского. Ты любишь это царственное вино?

Она встала.

– Дай, – прошептал он, – все, что от тебя, прекрасно…

Она подала ему розовый стакан и бутылку, он налил вина.

– Прежде выпей ты, – предложил он.

– Нет, пей ты.

– Нет, ни за что не буду прежде тебя, моя радость.

– А я говорю: пей… Я так хочу. – И в ее голосе звучало настойчивое приказание.

– Не сердись же. Какая ты горячая! – несколько изумленно отозвался Рикардо. – Знаешь, и я тоже умею сердиться. Я и с женщинами умею быть настойчивым мужчиной.

– А! умеешь быть мужчиной? Я это люблю… Я до сих пор всегда жила с мужчинами, которым следовало бы быть бабами… Даже король уехал в Сицилию…

– Что нам за дело до короля?

– Как нам нет дела до короля? Мы неаполитанцы. В такое смутное время его присутствие в столице необходимо.

– Ну, оставим в покое политику и бедного короля, за которого и мне пришлось несколько крови пролить.

– А королева?

– Много я о ней всего худого наслышался. А впрочем, тоже говорят, что она умна, горда, зла не забывает, но уступать не любит, своего добьется.

– Да, пожалуй, так – только около нее нет энергичного мужчины, на которого она могла бы опереться, – заметила Каролина, пододвигая стакан к молодому человеку, и поспешно добавила: – Однако пей же вино, у тебя жажда. Выпей, дорогой. Видишь, я прошу тебя, рыцарь мой прекрасный. Не сердись, что я капризничаю…

– Вот хорошо. Коли так – я хоть яд выпью, – произнес Рикардо и осушил стакан.

Она взяла стакан из его рук, налила для себя вина, поднесла его к губам и, воспользовавшись мгновением, когда Рикардо взглянул в другую сторону, выронила стакан; он разбился.

– Ах, какая я неуклюжая! – воскликнула она и, не дав ему ответить, заключила молодого человека в свои объятия…

Через несколько часов после описанной в шестой главе сцены, рано утром, январское солнце сияло ярко, воздух был мягок и море ласково. На пустынном прибрежье Гранилли, за городом, на дне лодки, вытащенной на песок, спал глубоким сном молодой человек в щегольской, новой одежде калабрийца. Его голова покоилась на довольно большом, мягком, кожаном мешке-чемоданчике.

В нескольких шагах от лодки то сидели на обломке утеса, то прохаживались по берегу, поглядывая на спящего, трое мужчин, тоже в калабрийском платье, однако подержанном и местами даже заплатанном. Недалеко от них были привязаны три оседланные лошади.

Спал в лодке Рикардо. Сторожили его сон трое земляков: старый Пиетро Торо, Гиро и Магаро, калабрийские горцы, которых мы видели у королевы. Они беспокойно разговаривали между собой, чего-то не понимали и, решив, что их товарищ неестественно долго спит, разбудили его наконец. Это оказалось не очень легко.

Проснувшись, Рикардо озирался кругом и как будто дивился еще более земляков. Он их спрашивал, как они сюда попали. Они, в свою очередь, интересовались: почему он отсутствовал, когда они все представлялись королеве, и как он очутился спящим в лодке?

Атаманы поведали ему, что после представления королеве все их товарищи разъехались дня через два в горы. Их же задержало неизвестное им лицо, попросив их от имени Рикардо пробыть еще несколько дней в столице, чтобы пуститься в путь вместе с ним. Что лицо, сообщавшее им это, было почтенного вида и достойно доверия, показывали деньги, и довольно в их глазах крупные, которые этот господин выдавал им от имени как в воду канувшего земляка на проживание в Неаполе. Этот же господин на рассвете сегодня дал им – опять от имени Рикардо – трех лошадей и приказал ехать за город к морю, у Гранилли, обещая, что там они непременно встретятся с молодым приятелем.

Все это весьма изумило Рикардо. Но он, очнувшись окончательно от тяжелого сна и вспомнив свои странные за последние дни, а особенно за последнюю ночь, приключения, счел за лучшее скрыть свое изумление, ничего не возражать, а о себе самом ничего не говорил тем более, что и сам не знал, как попал в Гранилли. Сказал он только, что имел неожиданные дела, задержавшие его.