– Молчите, молчите! – И она прижала свои губы к моим.

– Если никогда не вернусь, – прошептал я, – вы должны заменить меня; вы будете единственной представительницей царствующего дома. Вы должны царствовать, а не плакать обо мне!

На секунду она гордо выпрямилась, как настоящая королева.

– Хорошо! – сказала она. – Я буду царствовать и исполню свои обязанности, хотя вся моя жизнь будет пуста, и сердце мертво; но я буду царствовать!

Она остановилась и, прижавшись ко мне, тихо заплакала:

– Возвращайтесь скорее! Возвращайтесь скорее!

С горячим увлечением я громко вскричал:

– Истинно, как верю в Бога, я… да, я сам… увижу вас еще раз перед смертью!

– Что хотите вы сказать? – воскликнула она с удивлением во взгляде; но я не мог отвечать, а она смотрела на меня своими удивленными глазами.

Я не смел просить ее забыть меня, она бы сочла это оскорблением. Я еще не мог сказать ей, кто и что я такое. Она плакала, и мне оставалось только осушать ее слезы.

– Неужели я не вернусь к самой прелестной даме во всем великом мире, – сказал я. – Тысяча Майклов не удержат меня вдали от вас!

Она прижалась ко мне, немного утешенная.

– Вы не станете подвергаться опасности быть раненным Майклом?

– Нет, прелесть моя!

– Или быть удержанным вдали от меня?

– Нет, прелесть моя!

– И не забудете меня?

И снова я ответил:

– Нет, прелесть моя!

Существовал один человек, – но не Майкл, – который, если останется жив, удержит меня вдали от нее; и за его жизнь я теперь готовился рисковать своей. Его фигура – гибкая, стройная фигура, которую я встретил в Зендском лесу, – тяжелая, неподвижная масса, которую я оставил в погребе охотничьего павильона, – казалось, вставала передо мной в этой двойной оболочке и становилась между ею и мной, закрадываясь даже туда, где лежала она, бледная, утомленная, безжизненная, в моих объятиях, и откуда она смотрела на меня глазами, полными такой любви, какой я никогда не видел раньше. Глаза эти мерещатся мне и теперь и будут мерещиться, пока земля не покроет меня – и (кто знает?) может быть, и долее.

Милях в пяти от Зенды, на противоположной стороне от той, на которой построен замок, тянется широкая полоса леса. Почва здесь повышается, и в середине имения, на вершине горы, стоит красивый современный дом, принадлежащий отдаленному родственнику Фрица, графу Станисласу фон Тарленхайму. Граф Станислас был человек ученый и нелюдимый. Он редко посещал этот дом и, по просьбе Фрица, очень любезно и охотно предложил в нем гостеприимство мне и моему отряду. Это и было целью нашей поездки, выбранной как бы ради охоты на вепря (так как лес тщательно охранялся, и кабаны, когда-то находившиеся во всей Руритании, жили здесь еще в значительном количестве); в сущности же потому, что дом этот являлся для нас ближайшим соседством к более великолепному местопребыванию герцога Штрельзауского по ту сторону леса. Многочисленные слуги с лошадьми и багажом пустились в путь рано утром; мы выехали в полдень, проехали по железной дороге миль тридцать, а затем сели на лошадей, чтобы проехать оставшееся до замка расстояние.

Отряд наш был щегольской. Кроме Запта и Фрица мне сопутствовали десять молодых людей; каждого из них тщательно выбрали и не менее тщательно изучили мои два друга, и все они были искренно преданы королю. Им поведали часть истины: попытка в беседке лишить меня жизни была открыта им, в виде поощрения в верности и побуждения против Майкла. Им было также сообщено подозрение, что одного из друзей короля насильственно держат заключенным в Зендском замке. Его освобождение было одной из целей нашего похода; но при этом им было сказано, что главное желание короля было приведение в исполнение одного плана против изменника-брата, но что подробности плана еще трудно было сообщить им. Они должны были довольствоваться тем, что король требовал их услуг и надеялся на их преданность, когда случай в ней представится. Молодые, верные и храбрые, они большего не требовали: они готовы были доказать свое почтительное повиновение и мечтали о сражении, как о самом лучшем и самом веселом способе доказать его.

Таким образом, сцена действий была перенесена из Штрельзау в замок Тарленхайм и Зендский замок, который хмурился на нас через долину. Я старался перенести также и мои мысли, забыть свою любовь и направить всю свою энергию на предстоящее дело. Дело состояло в том, чтобы вывести короля живым из замка. Сила была бесполезна; удача заключалась в хитрости. У меня уже появились случайные планы будущих действий. Но я был сильно связан тем, что мои действия всегда были всем известны. Майкл, вероятно, уже знал о моей поездке; а я знал Майкла слишком хорошо, чтобы предположить, что его бдительность будет обманута мнимой охотой на кабана. Он хорошо поймет, кто была желаемая мной добыча. Но надо было рискнуть; Запт не менее меня убедился, что настоящее положение дел стало невыносимым. Было еще одно обстоятельство, на которое я отважился рассчитывать – и как я теперь вижу, не без основания. Оно заключалось в предположении, что Черный Майкл не хочет верить, что я желаю королю добра. Он не мог оценить – не скажу честного человека, потому что мои тайные мысли известны читателю, – но человека, поступающего честно.

Он постиг все мои расчеты не хуже Запта и меня самого; он знал принцессу (признаюсь, какое-то чувство скрытой жалости к нему охватило меня); по-своему он любил ее; он мог предположить, что Запта и Фрица можно подкупить, если сумма будет достаточно велика. Предполагая все это, убьет ли он короля, моего соперника, и соперника опасного? Я убежден, что он убил бы его, не испытывая никакого раскаяния, словно речь шла о крысе. Но он захочет, если удастся, убить Рудольфа Рассендилла раньше. Кроме уверенности, что он будет осужден при освобождении короля живым и восстановлении на престоле, ничто не заставит его бросить тот козырь, который он приберегал, чтоб разрушить предполагаемую игру нахального самозванца Рассендилла. Раздумывая над всем этим, я приободрился.

Майкл действительно знал о моем приезде. Я не успел побыть в доме Тарленхайма и часа, как явилось от него торжественное посольство. Его нахальство еще не дошло до того, чтобы присылать мне моих неудавшихся убийц, но он прислал остальных трех из своей славной Шестерки – трех руританцев: Лауэнграма, Крафштейна и Руперта Гентцау. То были видные, красивые, молодые люди на великолепных лошадях и с прекрасным вооружением. Руперт, на вид весьма дерзкий и, вероятно, не старше двадцати трех лет юноша, стоял во главе посольства и произнес красочную речь, посредством которой мой верноподданный и любящий брат, Майкл Штрельзауский, просил у меня прощения в том, что не явился лично засвидетельствовать почтение и не предложил своего замка к моим услугам; причиной этих двух кажущихся небрежностей была та, что он и некоторые из его слуг лежали больные скарлатиной и находились в очень печальном и заразном состоянии. Так объяснил нам молодой Руперт с наглой улыбкой короткой верхней губы и со смелым встряхиванием своих густых волос – он был очень красив, и молва говорила, что он успел нарушить сердечный покой не одной дамы.

– Если мой брат болен скарлатиной, – сказал я, – цвет его лица должен походить на мой более обыкновенного, милорд. Надеюсь, он не страдает?

– Он в силах заниматься делами, государь.

– Надеюсь, что не все больны под вашей кровлей. Как поживают мои добрые друзья де Готэ, Берсонин и Детчард? Я слыхал, что последний ушибся.

Лауэнграм и Крафштейн беспокойно нахмурились, но улыбка молодого Руперта стала еще веселее.

– Он надеется скоро найти средство для излечения своего ушиба, государь! – отвечал он.

И я громко расхохотался, так как понял, какое средство Детчард желал найти – его зовут местью.

– Вы пообедаете с нами, господа? – спросил я.

Молодой Руперт стал рассыпаться в извинениях. У них были спешные дела в замке.