– Поездишь, друже, по этим живым артериям и сразу же вычислишь, где тромб и сколько стоит его удаление, наука нехитрая, бухгалтерия проста, – помолчав, добавил, – а всего-то пять лет тому назад гони не хочу, только не нарушай! А теперь? – он сплюнул. – Проехал с десяток километров и вот он, «тромб» стоит и жезлом машет: «Плати дань, сукин сын»!

Жена Опанаса, Натка, миловидная, статная, очень подвижная и, судя по всему, весьма эмоциональная, увидев мужа, въехавшего на машине во двор своего дома, запричитала, захлопотала так, будто он отсутствовал очень длительное время, а не всего-то тройку дней. Однако он не дал «разойтись» своей сердобольной женушке, представил ей Войцеха и Гасана, приказал напоить, накормить и спать уложить. Им завтра с утра пораньше опять в путь.

Жена тут же превратилась в хлопочущую хозяйку и под ее причитания и упреки мужу: «Почему заранее не предупредил, ведь в доме ничего не приготовлено, не убрано», под веселые подмигивания хозяина они вскоре были усажены в горнице за огромный стол, на котором в полном ассортименте расположилась вся украинская снедь, венцом которой, конечно, была горилка с перцем, налитая в довольно приличных размеров графин. От горилки, обилия еды и запивки «бисовой» горилки, по определению Натки, в виде кваса и морса, их довольно быстро разморило. Заметив это, хозяюшка перемигнулась со строгим муженьком, и вот они, чуть ли не раздетые ласковыми женскими ручками, уже лежат, нежатся на мягких перинах, в коих только стоит погрузиться телом, как сразу же попадаешь во власть Морфея. Утром их крепкий сон прервали опять же мелодичный говорок Натки и ее ласковые ручки. Снова был уставленный едой стол, правда, уже без горилки, но зато с пирогами, пышками, сдобами, еще источающими жар. Однако Опанас не дал им долго рассиживаться и под причитания сердобольной женушки: «Да дай же гостям поесть по-человечески, вон ведь какие они худые и черные», скоро прервал трапезу.

– Все пора, иначе опоздаем.

– Да куда же ты, Опанас, собрался? Ведь только вчера поздно приехал.

– Все, мать, постараюсь сегодня же и вернуться обратно. Жди! Расставание его с Наткой было чуть ли не по Гоголю – со слезами, причитаниями и кульками с едой и питьем. Выехали на двух машинах: в одной сам с Войцехом, а в другой Гасан. В дороге Опанас подробно проконсультировал своего боевого товарища о том, как ему вести себя, о чем говорить, кому давать взятку. Ехать предлагалось на поезде, идущем из Киева до Берна. Во Львове он с Войцехом прошли к какому-то железнодорожному начальнику, они вдвоем опорожнили одну из трех привезенных бутылок фирменной горилки, затем этому чину были переданы паспорт Войцеха и несколько купюр в валюте, в три раза превышающих стоимость проезда в купе. Чин отсутствовал с полчаса, наконец, вернулся, вытер взмокший лоб платком и вернул паспорт с вложенным билетом.

– Все, друже, Войцех! Поезжай до своей Германии, здесь тебя уже никто не тронет, а уж там, – как Бог даст. Там свои порядки. Правда, удалось взять билет только до Братиславы. Есть такой главный город в стране Словения, что ли? Главный у них город. А там любые поезда, куда «хошь» езжай в Европе. Там не пропадешь: и билетов полно, и никаких блатов и сверху не надо. А вздумаешь, то и самолетом тоже куда «хошь». Не проблема! У них теперь так, навели-таки порядок! Не то, что мы! Развели бардак!.. Самостийная. Самостийная! Тьфу.

Он сплюнул, нагнулся, достал недопитую бутылку, разлил на троих.

– Пей, друже, такую в их Фатерлянде днем с огнем не найдешь, ихний шнапс у нас только бродяги будут пить, а эта – настоящая горилка! Они с Опанасом допили еще бутылку.

Провожали его Опанас с Гасаном. Подойдя к вагону, Войцех взглянул на чистое голубое небо с пушистыми облаками, посмотрел на замызганный, заплеванный перрон, заполненные всяким хламом мусорные контейнеры, на озабоченных, неопрятных, куда-то спешащих людей. И такая тоска на него надвинулась, что даже сердце защемило. Ведь это он сейчас прощается с Родиной, пусть то, чего он видит, уже чужая страна, но ведь именно за нее он бился с теми, кто ее всячески стремился уничтожить. Он же может больше и не увидеть ее – Родину! Никогда! Не увидеть дорогие могилы своих братьев, не узнать, где упокоились его отец и мать. Они всплыли перед его мысленным взором и, как ему показалось, с укоризной смотрели на него. И так это было явственно, что он поневоле провел по лицу, как бы защищаясь от их взгляда.

Он, сам не понимая, сделал несколько шагов к краю перрона, опустился на колени и трижды поклонился, прощаясь пусть и в этом краю, но со своей страной, которой он отдал все что мог, где он столько потерял. Мысль о том, что он ее больше не увидит, а отныне ему придется жить в чужой стране, с чужим ему народом, была сейчас просто невыносимой. Он глухо простонал: «Нет, неправда! Я еще вернусь! Когда не знаю… Но это настанет! Это будет». И эта вера приподняла его, он встал, еще раз тоскливо, прощаясь, посмотрел на небо, которое сейчас ему было родным, своим. Подошли Опанас с Гасаном. Подошедший Опанас обнял его, понимая состояние своего друга, боевого товарища. Хотел что-то сказать ободряющее, поддерживающее. Но чего он сейчас может ему сказать такого, очень нужного в эти скорбные минуты? Чем утешить человека, прощающегося с Родиной, которой он отдал лучшие годы, ради которой он не щадил себя, защищая ее, смотрел «безглазой» в ее пустые черные провалы, в которой ему довелось перенести страшные потери? Он не знал. Стоял, обнявши, и, как маленького, поглаживал по плечу. Из этого состояния их вывел крик проводника, уже полностью освоившего сей бизнес с челноками, разного рода мошенниками и шулерами:

– Эгей, панове, кончай «бодягу» разводить. Пора в купе…, а то поезд прозеваете.

Он бы еще позубоскалил на эту тему, видя поддержку окружающих, тоже обративших внимание на эту странную троицу. Но когда он посмотрел в лицо Опанаса, увидев наполненные невыносимой тоской глаза Войцеха, тут же осекся и даже как-то уменьшился в размерах. Опанас, все так же обнимая Войцеха, повел его в вагон, а Гасан потащил сумку и пакеты. Потом они с Гасаном усадили Войцеха в купе, строго посмотрели на попутчиков, обняли, постучали ему по спине:

– Бывай, не забывай, помни!

Рассовали пакеты с продуктами и питьем. Войцех, немного пришедший в себя от скрутившей его тоски, спросил:

– А как же ты поедешь обратно, ты же, извини меня, принял немало?

Тот только усмехнулся в ответ:

– Эх, разве это выпил?

Но потом утешил:

– Задержусь на ночь у кума, дело проверенное, нельзя пропустить, а к жене начальник милиции нашего города сходит и предупредит, я ему позвоню, он мой дядя, знает, как надо объяснить, – и плутовато засмеялся.

Попутчиками Войцеха оказались две дамы и мужчина. Последнему, как и одной из дам, было чуть за двадцать пять, а другой даме около тридцати. Мужчина вовсю ухаживал за своей сверстницей, а та, похоже, была совсем не против пофлиртовать. Через полчаса мужчине удалось уговорить ее посидеть в вагоне-ресторане, и они ушли. Другая дама, посидев молча, принялась рассказывать. Войцех поначалу не очень-то охотно, исключительно из вежливости, принялся отвечать, но почувствовал, что у нее на душе какое-то горе, уже и сам стал спрашивать. Представилась она Аней, а вообще-то Анхен. Она немка, хотя и русская из южного района Новосибирской области, куда переселили ее семью в начале войны. По всему было видно – ей надо высказаться, нужно, чтобы ее выслушали. Такое бывает с людьми, пережившим беду и постепенно возвращающимися после этой пронесшейся бури к жизни, к осознанию того непреложного факта, каковым является ее безостановочное движение и человеку, хочешь ты того или нет, надо в этом движении участвовать. Участвовать, несмотря ни на что, несмотря на тяжелейшие потери. А кроме того, у нее, по всей видимости, присутствовала еще какая-то для нее очень важная проблема, от решения которой очень многое зависит в ее дальнейшей судьбе.