Рано. С поля донёсся клёкот и девичий крик. Сбитая тварь, качаясь и утробно рыча, поднялась во весь рост. Люди на поле кинулись бежать. Зря. Обезумевшая от боли и ярости тварь, кинулась на них, по птичьи курлыкая и припадая на лапу. Раненное крыло торчало вверх под углом, клюв-пасть щёлкала, разеваясь на близкую добычу. Эрвин развернул пулемёт. И бросил – тут же. Угол не тот, с такой дистанции очередь скосит всех подряд – и бегущих и зверя. Пасть его – багровая с алым. ДаКоста взмахнул руками, не удержал равновесие и упал с борта в траву.

Движок взвыл, хрустнул в ладони рычаг передач, лязгнули шестерни. Бэха рванула с места, в облаке дыма из выхлопной трубы. Пулей, под визг резины и истошный, пронзительный вой. «Сирену – на полный, – подумал Эрвин, зажимая рычаг, – не дай бог кто под колеса попадется по дури».

БТР пролетел деревню насквозь и, под оглушающий рёв, вылетел на ровное поле. Твари наперерез. Та развернулась, завидев нового врага, поднялась на лапах, разинула пасть. Оглушительный клёкот ударил, заглушил рёв мотора на миг. Бэху мотнуло на повороте. Эрвин вздрогнул, заметив, как течёт слюна по алому языку и зубам – острым, маленьким, треугольным. Смрад от неё… в последний момент Эрвин подумал, что останавливаться и прыгать обратно, за пулемёт, уже глупо. Тварь взревела. Эрвин вдавил педаль в пол, лязгнул застёжкой ремня и бэха, истошно завывая движком, врезалась прямо в зубастый клюв, в последний момент подняв над капотом стальной тесак волнореза.

О том, что было дальше, Эрвин мог бы и вспомнить. Потом, когда все закончилось, движок заглох и усталая машина качнулась и замерла на изумрудно-зеленой траве. Мог бы вспомнить, наверное. Но не захотел. Неинтересно ему гадать, почему теперь бэха красная – вся, от колес до антенны, обо что погнут стальной волнорез, и что за тошнотворная, лиловая хрень намоталась узлом на колеса и оси. Воняла она… Эрвин сглотнул, с трудом держа желудок в узде. Зато на поле, за спиной – тишь да гладь, трава на ветру колышется, солнышко светит. И никто больше не ревет, не машет крыльями. Не разевает на людей клыкастую пасть. Осколок той самой пасти валялся под днищем. Зубищи там… жуть… но ценный груз в кузове цел и живительно булькает. И трубка в кармане – тоже цела. Сладковатый дым защипал на языке, в носу, взвился в небо сизым колечком. Вонь отступила. Дрожь в руках улеглась. Эрвин завёл мотор, прогнал усталую машину по ручью взад – вперёд пару раз, смыл грязь с бортов, развернулся и поехал – на малом ходу – к деревне, назад, подобрать потерянного ДаКосту.

Вот только деревня его встречать не спешила. Ни хлебом-солью, вообще никак. У деревенских были другие дела. Женщины суетились, поднимали плетёные щиты и крыши, восстанавливали дома. А воины собрались у околицы немалой толпой. Встали в круг, говорили о чем-то, в упор не замечая бэху, ползущую к ним на малом ходу. Эрвин заметил вождя в середине толпы. Тот говорил, долго, поднимая руки вверх, ладонями – в синее небо. На птичий манер, бахрома на вышитых рукавах трепетала на ветру, подобно перьям. Перьям с хвоста дракона, недоброй памяти жертвы недавнего дтп. Чужие слова звенели и пели, сшибаясь щелкающими согласными звуками и длинными гласными в безумный, для уха Эрвина, марш. Бэха мерно урчала на малом ходу. Переводчик в ухе хрипел и давился, вылавливая в хаосе звуков отдельные слова – «закон», «дети», «долг». Потом ещё раз «закон» в обрамлении звенящих и щёлкающих звуков. Два каких-то старых хмыря в толпе – по обе руки вождя – согласно, в такт, трясли головами. Слово «закон» повторялась часто, деды при его звуках кивали, трясли головами. Сморщенные, похожие на резные игрушки. Воины откровенно ухмылялись. При слове «долг». Напоследок вождь поднял руки, пролаял «закон» Ещё раз. Солнечный луч скользнул, кинул кровавый след на протянутые небу ладони. Толпа раздалась и Эрвин увидел – к кому обращалась данная речь.

К стайке девушек – плотной, сжавшихся в комок в кольце из недобрых взглядов. Трое или четверо – не поймёшь, стоят густо, спиной к спине. Оборванные по подолу юбки, спутанные волосы, взмыленный, запыхавшийся вид – похоже, те, что бежали от дракона по полю. У Эрвина глаза распахнулись, он замер, даже забыв на миг про педали и руль. Машина и так ползёт, а там впереди… Вождь повернулся к спасённым, что-то проговорил, сурово нахмурив брови. Согласно закивали головами старики. Механически, подобно игрушкам-болванчикам. Кто-то заплакал. Навзрыд. Одна шагнула вперёд – резко, брызгами ливня разлетелись по плечам смоляные чёрные волосы. Заговорила – быстро, глотая слова. Чертов переводчик в ухе выдал беспомощный хрип – Эрвин, не глядя, смахнул его с уха. Чужой голос метался, звенел и бил в уши крыльями вспугнутой птицы. Вождь засмеялся. Хриплым, лающим смехом, массивная челюсть мотнулась вверх, потом вниз. И ударил. Несильно, лениво шевельнув рукой. Белая трость описала в воздухе полукруг. Девушка упала. Колокольчик затих – оборвался всхлипом на переливе.

– Ты что творишь, урод! – Эрвин заметил вдруг, что кричит. Резко, не выбирая выражений. А ноги выжали одновременно сцепление и газ, движок бэхи взревел в тон словам – лютым, яростным зверем. Вождь отшатнулся. Мелкой дрожью – перья на его голове. Дернул челюстью, будто собираясь что-то сказать. Эрвин еще подумал, что челюсть у того знатная, бить будет удобно, не промахнешься. Что с правой, что с левой, а лучше с обеих. Ибо… Из задних рядов – короткий, сухой стук. Металл о металл. Передернутого затвора винтовки – сдали нервы у воина в задних рядах. Глухо взревел движок. На соснах – снайперы, в драке – шансов нет, но напугать, может быть, удастся. Рычащая, упрямо ползущая вперед бэха, вся, от колес до антенн – в черной драконьей крови напугать могла.

**

Миа, дочь охотника из дома туманного леса. Планета Счастье

Говорят, когда драконы были большие, а люди – маленькие, давно, до тех времён, когда крестовые ещё не пришли со звезд и воины ходили на охоту с луками, вместо винтовок – при великом предке законов было всего три. И дедов-законников не было, столб посреди деревни стоял, а на нем три закона великого предка рунами вырезаны. И место на том столбе оставалось, иначе Уго-воину негде было бы имя любимой вырезать. Рассердился великий предок тогда и столб на небо забрал, чтоб неповадно было. И законов с тех пор развелось столько, что все вырезать – деревьев в туманном лесу не хватит, одни пеньки останутся. И все, что ни возьми – древние, да справедливые, старейшины, вон, даже кивать устали, вождю вторить, «да да» говорить. А тот и рад – льет речь, заплетает. Если бы он так прицел брал, как слова складывает – не летать дракону над деревней. Курец он драный, как крестовые люди говорят. Надо было к ним уходить, когда звали.

А теперь…

А теперь в петлю те речи сливаются. Мне. Да подружкам моим. Если послушать что вождь говорит, я закон нарушила. Древний да справедливый, старейшины подтвердят, если не устали. Нельзя, де в полдень по полю ходить, под солнцем, беду искать да тварь крылатую на деревню приманивать. А как не ходить, если надо? Да и драконы те уж и не летают почти. Вот, как крестовые люди винтовки нашим воинам продали – так и не летают. А теперь, я с подружками, виновата кругом, выходит. Ой, как люто виновата, вождь говорит. Кругом.

А вождь, собака, руки к небу поднял, предком великим поклялся, да приговор объявил. Штраф. Сотня крестовых лаков. Воинам, стае его верной, на патроны. Не позднее вчерашнего дня.

«Да он ополоумел, курец драконий, столько люди не зарабатывают», – дёрнулась было я поругаться, а потом глянула – на руки его поднятые, все в солнце закатном – будто в крови, в глаза наглые да улыбающиеся, да рожу – спокойную слишком. Глянула, да поняла. Какой закон, к предку великому, древний, если лаки крестовые люди вместе с винтовками сюда принесли?