– Тут совсем другое дело. Твои чувства ко всем этим людям не так чтобы очень сложны, вот и они не отвечают тебе взаимностью. Настоящим людям вовсе не нужно играть роли.

– Надо думать. – Она решительно выпила.

Если она будет продолжать в том же духе, то рано или поздно спросит про отца. В этом случае я должен буду сообщить ей, что Карл Гисслер находится в Грейтфорде и что благодаря тюремной жизни он открыл в своей естественной сути нечто такое, что ему придется осознавать на протяжении нескольких десятилетий. И еще, что мать ежемесячно тайком навещает его там, но по каким-то причинам, не очень понятным ей самой, никому не говорит об этом. Поэтому я прикоснулся своим стаканом к стакану Марты и осведомился:

– Ты всерьез думаешь, что выбрала верный путь?

– А что же люди обычно делают в такой ситуации? – язвительно поинтересовалась она.

– Марта, послушай. У тебя вся жизнь впереди, и, если ты сделаешь верный выбор, она сложится очень хорошо. Я это знаю. Мне уже приходилось видеть молодых женщин в таком же положении, какое сейчас у тебя, – ты даже представить себе не можешь, сколько раз это случалось. Давай-ка я доставлю тебя туда, где ты находилась перед тем, как встретилась со мною, и ты начнешь свою жизнь заново с того момента, когда она приостановилась.

Выражение ее лица сделалось напряженным и непроницаемым.

– Вы что, и вправду можете это устроить? Перемотать пленку и запустить ее по новой?

– Это не лучшая метафора, – возразил я. – При твоем содействии мы можем переписать сценарий. Ты выйдешь, отыграешь свой эпизод и вернешься к своей жизни. И все, что случится, будет зависеть только от тебя самой. Ни я, ни кто-либо из таких, как я, не станем вмешиваться, клянусь тебе. Но ты должна дать на это согласие. Мы не можем ничего делать без твоего разрешения.

Пока я говорил, с лица Марты все больше и больше уходило выражение. Взгляд ее немигающих глаз отяжелел. Это наводило на опасение, что может случиться то, чего я опасался больше всего, – что она погрузится в ступор, будет закапывать эту прекрасную искру жизни все глубже и глубже под ватную пелену молчания и инерции.

– Прошу тебя, – сказал я, – скажи что-нибудь.

К моему удивлению, Марта спросила:

– А как выглядит реальность?

– Знаешь, я не очень-то понял тебя. Это и есть реальность. То, что тебя окружает.

– Это все долбаный театр! Покажите мне, что находится за сценой, или под сценой, или где, черт его знает, куда вы решили ее втиснуть. Покажите мне, что останется, когда сцену уберут.

– Искренне говорю: не стоит. Ты от этого только расстроишься.

– Давайте, показывайте!

Я неохотно отодвинул кресло. С задней стороны дома в ближайшие часы ничего не планировалось. Я подошел к двери черного хода. Я открыл ее…

…и за нею оказалась бурлящая пустота, служащая подстилкой для мира, который мы по роду службы постоянно то создаем, то устраняем. Бесцветное, бесформенное отрицание отрицаний, то есть Ничто, Нигде и Никогда. Невозмутимый ужас небытия. Сумрак.

Я стоял, глядя туда и дожидаясь, пока Марта издаст какой-нибудь звук, зарыдает от страха, взмолится, чтобы я поскорее убрал все это от нее. Но хоть я и ожидал очень долго, так ничего подобного и не случилось.

Опасаясь худшего, я обернулся.

– Ладно, – сказала Марта. – Крутите машинку назад.

Так что я доставил Марту Гисслер обратно, туда, где все это началось. Солнце и облака вернули точно на те же места, где они находились, реквизиторы вытащили локомотивы и прицепили к ним нужное количество грузовых вагонов. Поскольку первоначальный машинист был из актеров, на его место мы посадили бутафорского. Сценарий не предполагал их встречи в дальнейшем, так что и проблем возникнуть не могло.

– Значит, начинается твой эпизод, – в невесть который раз сказал я Марте. – Когда поезд поравняется с вон тем телефонным столбом…

– Я выхожу на рельсы, – перебила она. – Потом медленно считаю до десяти и задом отступаю на обочину. На этот раз бутылки из-под газировки там валяться не будут. Сколько раз мы все это повторяли, а? Я знаю свою роль.

– Спасибо, – сказал я и отступил в сумрак, чтобы ждать и наблюдать оттуда.

Поезд с грохотом катился вперед; скорость была умеренной, зато инерция – колоссальной. Он подъезжал все ближе, ближе, но когда поравнялся с телефонным столбом, который я выбрал в качестве ориентира, Марта не вышла на путь. Она так и стояла неподвижно, возле самых рельсов.

Бутафорский машинист точно так же, как и настоящий, в первый раз, дал гудок, хотя на пути перед ним никого не было. И снова Марта не пошевелилась.

А потом, в самое последнее мгновение, она шагнула вперед перед самым поездом.

Из теней донесся дружный вскрик, который издали многочисленные братья и сестры, не ожидавшие ничего подобного. Потом полная тишина. И потом громовыми раскатами обрушились овации.

Марта сделала потрясающую вещь – и сделала ее хладнокровно, не дав мне ни намека на то, что сейчас произойдет. Но я не присоединился к аплодисментам.

На мгновение я почувствовал, что значит быть одним из них. Я имею в виду – актеров. Впервые за весь очень долгий срок моего существования мне захотелось, чтобы случившегося не случилось.

На этом история Марты окончилась. Я вернулся в свой собственный мир, к работе по налаживанию и поддержанию того мира, который его обитатели решительно считают реальным. Их мир, несмотря на все ограничения, больше и просторнее, чем мой. Но я не завидую этому. Их жизни куда труднее и несравненно глубже, нежели все то, что я могу когда-либо испытать. И здесь я тоже им не завидую. У всех нас есть свои места для существования и свои роли, которые мы играем.

Марта была звездой того, что мы называем Большой игрой, а они (вы) называют реальностью. Я всего лишь один зубчик огромной машины. Но если все мои функции сводятся к механике, то, по крайней мере, мои реакции ею не ограничиваются. Я не съемочная камера. Я не соглядатай. И, видит Бог, я не волшебник, манипулирующий всем этим из-за занавеса, ради своего интереса. Ничего подобного.

Я человек из тени и люблю вас всех.

Случилось нечто ужасное. Что именно, Линнеа не знала. Но ее отец был бледен и встревожен на вид, а мать очень бодро и решительно сказала: «Будь смелой!» – а теперь ей пришлось уйти, и все это было результатом этого чего-то ужасного.

Они жили втроем в красном бревенчатом доме с высокой и остроконечной черной крышей возле самой опушки леса. Из окна своей комнаты в мансарде Линнеа видела очень-очень далеко маленькое озерцо, покрытое серебряным льдом. Обстановка в доме нисколько не изменилась с дней народа гробов, который погребал своих соплеменников в красивых полированных ящиках с металлической отделкой, каких давно уже никто не делает. Дядя Олаф зарабатывал на жизнь поиском их захоронений; находил и обдирал металл с гробов. Он носил ожерелье из найденных золотых колец, связанных серебряной проволокой.

– Не подходи близко к дорогам, – сказал отец. – Особенно старым. – Он дал ей карту. – По ней ты найдешь бабушкин дом.

– Ма-Ма?

– Нет, Па-Ма. Моей матери. В Годасторе.

Годастор – маленькое селение по ту сторону гор. Линнеа понятия не имела, как попасть туда. Но карта должна была помочь.

Мать дала ей маленький рюкзачок, набитый едой, и коротко обняла. Потом что-то сунула в карман шубки Линнеа и сказала:

– Теперь иди! Пока оно не началось!

– До свидания, Ма и Па, – вежливо сказала Линнеа и поклонилась.

И ушла.

Так Линнеа и оказалась на длинном заснеженном склоне, по которому нужно было подняться до самой вершины горы. Идти было тяжело, но она была хоть и маленькой, но упорной девочкой. Погода стояла суровая, но когда Линнеа начинала мерзнуть, она просто прибавляла обогрев шубки. На вершине ей попалась тропа, по которой еле-еле мог бы пройти один человек, и она пошла дальше по ней. Ей не пришло в голову, что это может быть одна из тех дорог, от которых предостерегал ее отец. Она даже не задумалась о том, что тропа была почти свободна от снега.