По дороге в Лощину думала также о том, что скоро, если в живых останется, привыкнет к путешествиям - то в Срединную, то вот снова... Может, поучиться ездить верхом? Легендарная Малиэн, говорят, могла... такое хрупкое чудо на широкой конской спине. А уж воительница-Тионэ и подавно - водила отряды в атаку.
Дорога до Лощины показалась на диво короткой.
Настоятель Главного храма принял ее. Конечно, не красота или слава молодой женщины послужили ей пропуском, а имя маленького храмового подопечного. Стоя на коленях в большом зале, среди темных ниш, алых занавесей и золотых лампад, вдыхая запахи сладких смол и можжевельника, она исподволь наблюдала за настоятелем, сидевшим на скромной циновке всего ступенькой выше просительницы. Крохотный седой человечек, смуглый и сморщенный, как печеное яблоко, он казался погруженным в какие-то невеселые мысли. Но, как выяснилось, Лайэнэ он внимательно выслушал, и вопросы задавал каверзные. Дрожащий высокий голос принадлежал человеку не просто старому, но умному и решительному.
- Таким образом, прекрасная дочь решила пойти против воли родственников мальчика? - уточнил он.
- Мне никто ничего не запрещал.
- Если смиренный служитель Храма правильно понял, прекрасной дочери посоветовали заняться... другими делами. Но подобное беспокойство за судьбу ребенка отрадно и внушает несомненное уважение.
- Вы мне не верите? - спросила Лайэнэ.
- В мире много темного и жестокого; несомненно и то, что не все сущности, населяющие его, могут быть отнесены к роду людскому или животному. И Лайэнэ Голубая жемчужина может не сомневаться - ее слова услышаны. Однако сознает ли она, насколько опасны эти ее слова?
В голосе настоятеля был слышен упрек. "Ты ходишь и сеешь сплетни о том, о ком тебе велели не упоминать, о том, чье имя может вызвать лишь волнения и новые слухи".
- Но я только...
- Забота о ребенке достойна всяческой похвалы, - мягко перебил ее настоятель. - Но только ли забота движет прекрасной дочерью?
В красно-черно-золотом храме не видно было, как зарделись щеки Лайэнэ.
- Я не ищу своей выгоды, - пробормотала она.
- Разумеется. И с надеждой, что теперь покой поселится в твоем сердце, а молитвы о благополучии мальчика будут услышаны...
Настоятель благословил ее, но Лайэнэ это едва заметила. Заученно поклонилась несколько раз, выскользнула из зала, умирая от сладко-терпких запахов и от стыда. Неужто она в самом деле всего-то пытается получить некую выгоду? Но какую же?
К примеру, обратить на себя внимание светлейшего господина Кэраи Таэна. Хорошо внимание, еще немного, и он ее собственноручно убьет, хоть и не воин, и вряд ли привык делать это сам.
Стояла на ступенях снаружи, с наслаждением вдыхала морозный воздух, не думая, что может охрипнуть.
...Или же, опасаясь таяния собственной славы, решила совершить нечто из ряда вон выходящее? Но ее имя пока восторженно повторяют на каждом углу, и зеркало не лжет - Лайэнэ хороша, как никогда раньше.
...Или она... просто не может простить Энори? Вот так - нет дела до мальчика, лишь до того, кто ее обманул?
Мимо главного храма вела дорожка, выложенная разноцветными камушками. За ней следили, верно, и в метель не допускали сюда ни снежинки. Нечасто Лайэнэ бывала в Лощине, но смотрела сейчас только на эти камушки, не замечала ни прихотливо изогнутых крыш, ни цветастых колонн, ни скульптур, искусно расставленных перед святилищами.
Но согнутая фигурка, застывшая перед статуей, показалась молодой женщине смутно знакомой. Древний скульптор изваял из белого камня диковинное существо - не то рыбу, не то девушку. Из местных духов, особенно чтимых по деревням. А рядом с ней...
Теперь Лайэнэ узнала склонившегося человека. Родственник одной из наставниц-танцовщиц, он много лет служил в богатом доме. В том самом, где умерла девочка...
Человек вскинул голову. Был он еще не стар, но, видно, в детстве много болел, вот и вырос таким - хрупким вроде подростка, и нескладным: одно плечо выше другого, шея, как у цапли. Узнал и он Лайэнэ, заулыбался.
- И вы сюда ходите, барышня... А говорят - красавицам из Квартала неведомо, в какой стороне Лощина лежит...
- Что вы тут делаете, холодно ведь, - сказала молодая женщина. Заметила на подставке перед статуей бумажные розы. Грубо сделанные, видно, сам изготовил; сюда приносят только изделия своих рук.
Слуга проследил ее взгляд, улыбнулся:
- Все верно, хожу вот... и матери ее спокойней, и сама, думаю, видит, радуется.
Прибавил, поправив цветок:
- Под слоем снега и дерна спит маленькая госпожа. Скоро порадуется настоящим цветам, много их будет вокруг.
Мороз посильнее зимнего пробежал по спине Лайэнэ. Простившись наскоро, она поспешила прочь.
Орэйин, так звали девочку. На каждом углу тогда шушукались о жестоких родителях, из-за которых погибли дети. Так много обрушилось на семью Нара... и она сама приложила к тем бедам руку.
До самого дома думала о встрече в Лощине, о прошлом лете.
Ни саму девочку, ни младшего брата Рииши не видела никогда. Он-то каким был? Судя по рассказам, совсем не похож на старшего. Солнечный, одуванчик... и вот ветер дунул.
Дома, едва раздевшись, велела служанке принести вина, сидела и пила чашку за чашкой, но оно все никак не ударяло в голову. Умение пить и сохранять трезвый рассудок было необходимо таким, как она, и все-таки будто вода в кувшин налита, не хмельное зелье...
Бездумно потянулась за ахи, пальцы побежали по струнам: одни серебром отдались, другие медью. Давно не писала песен, с тех пор, как Энори завладел ее сердцем, а после уже и не видела смысла в этом. Сейчас сама не сразу поняла, что поет нечто новое:
Оплетает плющ и вьюнок стены дома,
Половица не скрипнет, и свет не мелькнет в окне.
Одинокая уточка сбилась с пути,
И над домом кружит, и зовет,
А в ответ тишина...
Лишь в пруду отраженье птицы немое.
Нет больше той пары. Пусть будет хоть песня о них...
**
Тайрену в этот миг плакал, неловко вытирая лицо кулаком. Рядом никого сейчас не было, и хорошо; ему, привыкшему к одиночеству, ужасно досаждало постоянное общество одного из домашних слуг, приставленного вместо няньки. Первые дни тот не отходил от мальчика, словно в самом деле стал его тенью. Но Тайрену отыскал способ избавляться от надоедливого внимания. Он попросту начинал кричать во все горло, и приступ кашля был тут как тут. Пытались успокаивать - не помогало. Не держать же ребенка все время одурманенным дымом трав и действием зелий! И охранник порой вынужден был уйти, оставлял мальчика одного в комнате, карауля по ту сторону двери. Сюда никто не проникнет, рассуждал он. Пусть посидит. Благо, оберегами что он, что комната обвешаны. А то, случись что со здоровьем наследника из-за крика, допустившего оплошность на кусочки изрежут.
На прогулках подопечный, так и быть, смирялся с надзором - и между ним и слугой установилось молчаливое согласие.
Разговаривал Тайрену, помимо охранника, только с монахами, не с паломниками - тех близко не подпускали. По храмовым дворикам ходить ему разрешали вдосталь, далеко и долго гулять мальчик все равно не мог.
Сейчас он как раз вернулся с прогулки; уступая настойчивым просьбам слуги, съел несколько ложек супа и пирожок, и велел оставить его в покое.
Только когда закрылась дверная створка, мальчик свернулся на постели и дал волю слезам. Беззвучно, понимая - услышать его не должны. Не только свидетелей, но и утешений ему не требовалось - это были слезы радости, а не горя. Уже почти отчаявшись, он все-таки получил весточку от старшего друга. Слуга-охранник не обратил особого внимания на монаха, который обменялся парой слов с мальчиком. Какой, из какого храма... Много их тут, всех не упомнить. И за руками монаха не слишком следил.
