Разобравшись в причинах изобилия юных идеалистов в моем рабочем кабинете, я махнул про себя рукой и не стал их разгонять. Толку-то? Пусть хоть на глазах будут. Быстро приказал организовать опознание для Вершинина, использовав в качестве дополнительных подозреваемых тех двоих, что избивали Григорьева. Коробейникова же вместе с Анной Викторовной оставил сидеть в кабинете, строго-настрого наказав не высовываться. Как ни странно, они меня послушались. Для разнообразия, видимо.

Мы с Вершининым подошли к клетке. Перед нами, в позах вольных и вызывающих, стояли двое фартовых, задержанных мною на квартире Григорьева. Сам же Григорьев скромно встал с краю, стараясь быть как можно незаметнее. Видимо, соседство людей, совсем недавно безжалостно его избивавших, безутешного отца смущало.

— Свидетель Вершинин, — начал я имитацию процедуры официального опознания, — перед Вами трое подозреваемых. Укажите, кто третьего дня ночью выходил из комнаты Евгении Григорьевой.

Вершинин, предупрежденный и натасканный мною, сделал вид, что задумался, внимательно рассматривая всех троих. А потом указал на Григорьева:

— Его. Его видел.

— Уверены? — переспросил я для проформы.

— Совершенно, — не дрогнул Вершинин. — Видел, как он из комнаты Жени выходил.

Григорьев, боявшийся соседей по клетке и совершенно не ожидавший опасности от моего опознания, был поражен и произнес от неожиданности:

— Этого никто не мог увидеть!

— Этого никто не мог видеть? — переспросил я его. — Или этого не могло быть!

Григорьев понял, что проговорился невольно, заморгал, стал тереть губы, будто надеясь загнать в них невольно вырвавшиеся слова.

Мне было достаточно увиденного и сказанного. Он испуган и деморализован, да к тому же уверен, что у меня есть свидетель. Якобы есть, но Григорьев-то об этом не знает. Чуть поднажать, и признание будет.

Я провел Григорьева в свой кабинет, где ожидали позабытые мной Антон Андреевич и Анна Викторовна. Ее-то я зачем оставил, спрашивается? Сразу нужно было домой отослать!

— Убийца — отец? — вслух изумился Коробейников, когда увидел, кого я привел.

— Да, — ответил я ему. — Только убийцей он себя не считает. Да и отцом как будто тоже.

И строго добавил, обращаясь к Анне:

— Анна Викторовна, здесь сейчас будет проводиться допрос, так что я попросил бы Вас…

Глаз на нее я при этом не поднимал, делая вид, что раскладываю бумаги. Я прекрасно знал, что ей очень хочется остаться, и что личико у нее сейчас самое огорченное. И снова она будет на меня обижаться. Но я не хотел, чтобы она слушала то, что будет рассказывать Григорьев. Пусть хоть часть этой грязи ее не коснется. Даже мне, взрослому и много повидавшему мужчине, становилось не по себе от мысли о том, что отец зверски зарезал свою дочь. А каково ей все это? Нет уж, пусть идет домой. А я потом зайду с визитом, приглашу на прогулку. И расскажу ей все, что она захочет знать. В смягченной, разумеется, форме.

Анна Викторовна помедлила несколько секунд, видимо, надеясь, что я передумаю, и пошла к двери. Остановилась напротив Григорьева на мгновение, вгляделась. Снова сделала несколько шагов. Снова остановилась. И вдруг, как подкошенная, рухнула на пол.

— Анна Викторовна!

Мы с Коробейниковым бросились к ней одновременно. Попытались поднять. Но она уже приходила в себя. Вырвалась из наших рук с неожиданной силой.

— Посмотри на меня! — обратилась Анна к Григорьеву. — Ну, посмотри!

Мы смотрели на нее все. Лично я — с нарастающей с каждой минутой тревогой. Лицо у Анны было какое-то… чужое. Вернее, чужими на ее лице были злые, очень злые глаза. И даже голос стал каким-то другим. Нас с Коробейниковым, окруживших ее с обеих сторон, она как и не видела вовсе. Смотрела только на Григорьева чужими злыми глазами.

— Ну, посмотри же ты на меня! — снова сказала Григорьеву Анна. — Не стесняйся!

И она расхохоталась злым, почти сумасшедшим смехом.

— Думаешь, — продолжала Анна Викторовна, — я за твои поганые три рубля страсть неземную изображать буду?

Она поднялась на ноги, отошла к стене, по-прежнему не отрывая от него глаз:

— А как ты у девки бесстыдной в ногах ползал, а? Ты меня Графиней сделал, а сам, увидев, не узнал даже!

Графиней называли Женю в заведении, вспомнил я. И наконец-то догадался посмотреть на Григорьева. Он смотрел на Анну с ужасом, будто привидение увидел.

Да она же его провоцирует! Даже после опознания оставался шанс, что Григорьев упрется, не признает вину. И тогда у меня против него ничего нет! Но если сейчас он сорвется, испугается, то выложит все. И Анна, видимо, вспомнив первое наше дело и то, как она провоцировала Громову, решила мне помочь. Жаль не предупредила. А я бы позволил? Вряд ли. Вот и она так думала. Теперь главное следить за ним. Потому что, выведенный из равновесия, он может попытаться причинить ей вред. Но я здесь, и я этого не допущу.

Все эти мысли пронеслись в моей голове за доли секунды. А Анна Викторовна тем временем продолжала свой спектакль:

— А я всем, всем расскажу, — кричала она Григорьеву, — как ты мать бил! А однажды до смерти забил! Боишься меня? — снова этот смех. — Боишься убить?! А в живых еще больше боишься оставить!

И тогда он на нее бросился. Он был в такой ярости, что мы с Коробейниковым вдвоем с большим трудом его удерживали. Он рычал что-то сквозь зубы. С трудом разбиралось: «Убил, и еще раз убью!».

Григорьева удалось успокоить только с помощью дежурного городового. Перестав биться, он разрыдался. Теперь он готов был рассказать все.

Анну Викторовну я уговорил поехать домой в полицейском экипаже, дав ей в провожатые городового. Она и не сопротивлялась. После своего спектакля она вся дрожала и была очень бледна. Сказать по правде, я предпочел бы проводить ее сам, но Григорьева нужно было допросить немедленно. Иначе все, что Анна для нас сделала, окажется напрасным. Я проводил ее до экипажа, и приступил к допросу.

— Мать ее, она гулящая была, — говорил Григорьев сквозь рыдания, всячески себя жалея и оправдывая. — В подоле принесла, от кого — не знаю.

— Поэтому Вы ее до смерти и забили, — отозвался я.

— Я стращал! — он развернулся ко мне резко. — Я стращал, как стращают все! Ну как ее иначе в узде-то удержишь!

Все у него были виноваты. Все, кроме него.

— А дочка, — продолжал он, — она вся в нее пошла. Она скаженная! Она хотела, чтобы я ее убил!

Он рассказал все в подробностях. Описал, как Женя нашла его. Как завлекала. Как они встретились в номерах. И как он бил и бил ее в ярости ножом, не в силах остановиться. И все это — продолжая жалеть самого себя. Мне он был отвратителен. И я был рад, что здесь нет Анны. Наконец он закончил рассказ и подписал свои показания. Теперь я наконец-то мог от него избавиться.

Отправив Григорьева в камеру, я подошел к фартовым, по-прежнему сидевшим в клетке.

— Как вы Григорьева нашли? — спросил я у них.

Мне, усмехнувшись, ответил старший из двоих:

— Это для вас, для фараонов, кругом тайны. А для фартовых людей все как на ладони. Один из наших, что в борделе ошивается, видел его с Женькой.

— Белецкий вам деньги за убийцу предложил? — поинтересовался я у него.

— Может, оно и так, — рассмеялся задержанный. — Только я тебе ничего не скажу. Ну помяли мы этого Григорьева в номерах. Глупая драка! А больше ничего не было!

— Ну, так это мы еще поглядим, — ответил я ему.

Но в принципе, я понимал, что он прав. Нечего мне им предъявить. Разве что нападение на городового, но и тому они вреда не причинили, связали только. Вот и получается, что мелкое хулиганство, в лучшем случае. А там — Белецкий судье денег даст, да просто попросит, и они штрафом отделаются. Штраф тоже не сами заплатят, понятно. Я, конечно, дам указание, чтобы их проверили на предмет, не числится ли за ними чего. Но если ничего не найдут, то придется отпускать.

Ну да и Бог с ними. Главное, что это дело закончили. Вроде бы и не долго возились, но все жилы оно мне вымотало, не было сил даже находиться в управлении. Хотелось на воздух, в парк, на прогулку. И, объявив Коробейникову, что на остаток дня он может быть свободен, я оделся и вышел на улицу.