Литмир - Электронная Библиотека
A
A

И сделал знак Палу положить бумаги.

Тот с ожесточеньем свалил на стол всю охапку. И не удержался, добавил:

– Сколько бумаги хорошей извели, всю как есть перемарали. Вот жалость-то!

– Не мели глупостей! – одернул его барин Янчи.

– Да ведь для вашего высокородия и чистая бумага сошла бы, все едино не слушаете ничего. Украли так украли, зачем вам еще знать, что?

– Ах, собачий сын! Это ты со мной так разговариваешь? Вот нарочно все отчеты пересмотрю, и ты стой здесь, за моей спиной.

– Вот они уже у меня где, отчеты эти ваши, – проворчал старый слуга.

– Заткни рот! – оборвал его барин Янчи.

– Заткнул уже, – с комическим усердием зажав пятерней усатые губы, пробормотал Палко.

С достохвальной решимостью протянул барин Янчи руку к верхней кипе, содержавшей отчеты приказчика Яноша Карлато, и стал в ней рыться, пока не убедился, что начала найти никак не может. Тогда подвинул он кипу к Петеру. Тот мигом отыскал нужный лист.

– Вот: роспись доходов и расходов по каждому имению за текущий год.

Послушаем и мы. Скучновато немного, да поучительно зато узнать, как хозяйничали в набобовых именьях. Петер, преклонным летам вопреки, читал без очков.

– «Доходы с какадского имения, как ниже расписано, поступили в тысяча восемьсот двадцать четвертом – двадцать пятом году следующие…»

Тут Петер прервал чтение.

– Я здесь на полях, с милостивого вашего позволения, заметочки кое-какие осмелился сделать по соответствующим пунктам; благоволите выслушать?

Барин кивнул: благоволит, мол.

– Итак, в сем году какадское поместье дало двенадцать тысяч кобелов[199] пшеницы. Вот и выходит: мы только-только вернули, что посеяли. И это еще на лучших наших землях.

– Год плохой был, – сказал в извиненье приказчику барин Янчи. – Хлеб полег, летом градом побило; в скирдах пророс из-за дождей.

– Вот и приказчик то же говорит, – отозвался Петер, – да только коз бы на озими пустить, прокосить местами, и не полег бы, а против градобития в Пожони застраховать; да и рига у него там пребольшущая, снести туда – и не пророс бы, уцелел бы урожай.

– Ладно, любезный, пошли дальше. Другой раз умнее будем. Предоставьте уж это мне.

– Продано двенадцать тысяч мер, по восемь форинтов каждая, – столько дёрский хлеботорговец дал, всего девяносто шесть тысяч ассигнациями; а в газетах видал я, что в Пеште клейковинная пшеничка по одиннадцати шла, и просто было отвезти, все одно быки без дела стояли из-за наводненья.

– Да, но наводнением и мост ведь снесло, как было через Тису переправляться.

– Что снесло, хорошего мало, да плотину бы в порядке держать, так и не снесло бы.

– А уж это забота не ваша. Дальше, дальше!

– На рапс столько времени покупщиков дожидались, что преть начал, еле-еле восемь тысяч выручили. Это уж прямой недосмотр – дождей тогда, сколь мне ведомо, не было, просто крестины справлял приказчик, и убранный рапс в копнах остался, оттого и задохнулся, закис вон, почернел.

– Ну вот. Что же вы, не христианин, что ли? По-вашему, сына окрестить не важнее разве рапса какого-то? Нет уж, тут мне видней.

– Сено смыло все, поскольку ваше сиятельство как раз в уборку на охоту погнали всех, кто вилы может держать. А по этой графе завсегда изрядные суммы показывались.

– Ну, тут я один всему причиной, – они, бедняги, не виноваты; так сам уж как-нибудь и разберусь.

– Доход, однако же, из-за того новой статьей пополнился – от шкур овечьих да конских: скотина падать стала от бескормицы.

– Вот видите, убыток прибытком обернулся.

– Но по шерсти зато уменьшились поступления, у нас, бывало, значительные.

– Все равно цены настоящей не давали, спроса не было этот год.

– Далее…

– Хватит, Петер, довольно. И так видно: человек честный, порядочный, пишет все, как есть. А это чьи там бумаги?

– Это Таде Каяпута отчет, нилашского управителя.

– А, интересно; как он там, новенького ничего не изобрел?

Поименованный одержим был духом предприимчивости и в порученном его заботам имении завел образцовое хозяйство, которое уносило, однако, несравненно больше, нежели приносило.

Поставил завод сахарный, но патоку толком не доваривал, и фунт его клейкого тестообразного «сахара» в десять форинтов обходился.

Занимался шелководством, но локоть шелковой ленты обходился опять-таки слишком дорого, – дешевле локоть готового бархата купить.

Прослышал где-то и про вайду[200] и закупил ее видимо-невидимо с намерением добывать индиго; но выжатый сок закис, пока он придумал, как краску осадить.

Построил и гуту, дрова для нее покупая за наличные, но другого стекла у него не получалось, кроме зеленого, а его никто не брал.

Хвойный лес посадил для укрепления песков – но весной, и к осени от него следа не осталось.

Сукновальню завел и нарядил туда главным мастером одного разорившегося ткача из Сакольцы, тот и пошел синие драпы ткать, которые после трехнедельной носки совершенно разлезались, а промокнув, садились настолько, что руки торчали из зипуна по локоть, зато рубашка так просинивалась – зипуна не надо.

Словом, расход на хозяйство был куда больше приходов, вот и весь результат.

– Вот ведь как оно получается, когда хозяйствовать ученые берутся, – изрек барин Янчи, нахохотавшись вдоволь над каждой статьей.

– Осмелюсь доложить, – вставил Петер, – так получается, когда хозяйничают недоучки; наука – яд, который в больших дозах излечивает, в малых же убивает.

– Ну-ну, поглядим, как там остальные! Это что за тоненькая связка?

И стал ее вытаскивать.

– Арендатора опаловой копи отчет. Заместо четырех тысяч аренды опалы вот шлет, которые у него же за тысячу можно купить.

– Ну а что ему, горемыке, делать-то? Жить тоже надо. Шестеро детей, говорят.

– Но из Галиции был тут купец, осмотрел копь; за двадцать тысяч в аренду берет, хоть сейчас.

– Что? Чтобы я чужаку, галичанину копь сдал? Да он хоть звездами мне плати! Пускай прежний остается. А те, другие бумаги?

– Талпадского лесничего.

– А, лес; лесу почет и уважение! Двенадцатый год слышу я про этот талпадский лес, и вот застигает нас намедни дождь на охоте. «Чепуха, говорю, у меня тут лес невдалеке, поскачемте туда, ливень переждем». Пустились во весь опор, никакого леса и в помине нет. «Где тут лес талпадский?» – спрашиваю в конце концов у вымокшего до нитки сторожа на кукурузнике. «А вот он!» – отвечает и на кривые березки указывает, – торчит их там штук пятьдесят: будто метлы рядком в песок понатыканы. И это мой с такими затратами саженный талпадский лес! Надо этому человеку сказать, пускай еще метелок подсадит, коли уж ему охота лесничим зваться.

– А это тарчинского мельника отчет. И он тоже все отрубями отчитывается.

– Оставьте его, у него женка красивая.

– Красивая, да непутевая. На высокоморальное сие замечание барин Янчи почел нужным дать ответ философический.

– Непутевые женщины, они, дружище, необходимы. Ведь коли невоздержные мужчины есть, должны быть и невоздержные женщины: без них бы все на честных женщин и девушек зарились. Вы уж предоставьте эти вещи мне!

– Вы уж предоставьте его высокородию тарчинскую мельничиху! – ввернул стоящий сзади Палко.

– Ты опять?

– Я? Я молчу.

– Ну, конечно. Бубнит и бубнит над ухом. Как же при таком шуме отчеты проверять? Давайте, Петер, кончать, что ли, поскорее. Что там осталось еще?

– Даяния благотворительные и благоучредительные.

– Не будем даже открывать, скажите только, выплачено или нет. Всех ли ожидателей мы удовлетворили?

– Никак нет. А-ский коллегиум годового содержания не получил.

– И не получит. Отчего на прошлые именины супликанта[201] своего не прислали?

– А теперь, ежели пришлют, выдать им?

вернуться

199

Кобел – старинная хлебная мера, 30,3 л.

вернуться

200

Вайда – растение семейства крестоцветных; до распространения тропического индиго и открытия синтетического культивировалось для получения синей краски.

вернуться

201

Супликант – сборщик пожертвований на школьные и церковные нужды.

54
{"b":"60142","o":1}