Тон у него был зловещий, пригодный для монолога о бисквитах, но первая же высокая нота прозвучала у него плохо. На него смотрели знакомые ему глаза, веселые и неласковые глаза Гверры, которые никогда и не были ласковее, и под их взглядом он растерял злость. Его интонации поползли вниз и, незаметно для него самого, грозно начатый монолог превратился в ревнивую и покорную жалобу.

— Гверра, — сказал он, обиженно глядя вниз, — я думал о тебе все одиннадцать месяцев. Я ждал, что и ты вспомнишь обо мне. Ведь ты жила рядом со мной. Тебе ничего не стоило…

— Мне было не до тебя, Диркс, — ответила Гверра. — Я была занята другим. Я даже думала, что если мы когда-нибудь встретимся, нам уже нечего будет делать вместе. Ты поотстал, Диркс. Надо признать это. Рядом со мной ты не на месте.

Втайне Диркс понимал это с первого момента их встречи.

— Это верно, — сказал он уныло. — Ты очень обогнала меня. У тебя все другое: и лицо, и платье, и слова. Я даже не сразу узнал тебя. Мне за тобой не поспеть. Мне никогда не переделать себя, как бы я ни тянулся. Можешь гнать меня вон. Я не обижусь.

Он соглашался на словах, но тон у него был несчастный и губы дрожали.

— Я думала, что нам нечего делать вместе, — сказала Гверра. — Теперь я этого не думаю. Тебе трудно стать другим, зато мне будет легко вернуться в прежнее состояние. Потому что мне надоело мое новое лицо. Оно мне нравилось только первое время. Мне скучно у Ривара. Я наелась. Я отдохнула. Мне пора в путь. И ты не исчезай окончательно. Ты мне пригодишься.

Это была очень уклончивая форма приглашения к совместному путешествию, во Диркса она привела в хорошее настроение.

— Мы еще не были в Баррагане, — продолжала Гверра с улыбкой. — Поедем в Барраган.

Лифт доехал до верху и остановился. Диркс пустил его в обратный ход и подсел к Гверре.

— Один вопрос, Гверра: кто такой Ривар? Кто он тебе: муж? любовник?

— Он — никто. Он странный человек. Он ничего не требует. Поцелуи обидели бы его. Он не верит в их искренность. Если с ним обращаешься чуть получше чем с собакой, он уже настораживается: «Пожалуйста, без этих штук. Я не терплю фальши. Я знаю, что не могу внушать вам ничего кроме отвращения. Ведите себя естественно. Это единственное, о чем я вас прошу»…

— Не верь ему, — оказал Диркс. — У мужчины не может быть таких мыслей.

— Я это знаю. Он так часто повторяет, что я не могу его любить, будто ждет, что я из противоречия захочу доказать ему обратное. Я веду себя естественно. Я запираюсь от него на крюк. У меня на двери есть железный крюк. Когда он накинут, я знаю наверное, что ко мне никто не войдет.

— Когда-нибудь он подпилит этот крюк…

— Он уже пытался однажды.

— Дает он тебе денег?

— Он платит по счетам. Я могу покупать все что хочу. Если мы едем куда-нибудь вместе, он дает мне надевать жемчуга. Дома он прячет их в шкаф.

— Он боится, что ты удерешь, если дать их тебе в руки? Кабинка кончила опускаться. Гверра нажала кнопку восьмого этажа, куда она и хотела попасть.

— А какой конструкции его шкаф? — вдруг спросил Диркс, когда кабинка остановилась у площадки восьмого этажа.

Дверь распахнулась. На площадке стоял человек, желавший войти в лифт. Гверра молча прошла мимо него.

Итальянец Магада также стоял в списке Тарта одним из первых. Он прославился изобретением магадита, — газа, лишавшего снаряды способности взрываться. Для города, защищенного завесой магадита, снаряды были страшны не больше, чем обыкновенные камни, брошенные с высоты: они проламывали крыши и лишь в редких случаях — черепа. Аэропланы, обстрелянные газом, также попадали в мертвую среду и сбрасывали бомбы, опасные лишь своею тяжестью. Было время, когда с именем Магады связывались большие надежды: изобретение магадита отодвигало технику войны на сотни лет назад. «Пушки не стреляют там, где живет Магада, — говорилось в куплетах, сложенных в его честь, — и от снарядов у тамошних мальчишек бывают синяки»…

Очень скоро, однако, научились снабжать снаряды газовыми оболочками, нейтрализовавшими действие магадита, и первый снаряд, благополучно пролетевший завесу магадита и взорвавшийся, взорвал также и обаяние имени Магады.

Магада жил в Сицилии близ Палермо. Чтобы добраться до него, надо было преодолеть заградительную линию между севером и югом, находившимися в положении неконченной войны. Эта линия шла от Пиренеев через Альпы к Балканам и южному течению Дуная.

Полуострова Средиземного моря во второй раз в истории стали ареной переселения народов, с тою лишь разницей, что народы на этот раз не сопровождали своих вождей. Переселились только верхние слои и ближайшие к верхним. Однако, и это однобокое переселение дало в итоге миллионные цифры.

Изгнание буржуазии, за много лет перед этим начатое с востока, уперлось в горы. За горами начинался интернационал реакции. Малые государства юга должны были кормить миллионы пришельцев. Соотношение рук и ртов в этих странах было нарушено самым курьезным образом. Между тем пришельцы не удовлетворялись ролью людей, потерпевших крушение, были воинственны, перестроили государства сообразно своим целям, расположились как дома в правительствах, на радиостанциях и в кабаках.

В городах юга любой европейский язык слышался так же часто, как и туземный, и это облегчало Тарту его путешествие. Среди обилия наречий и акцентов его собственный акцент не обращал на себя внимания. Но ему надо было быть очень осторожным, чтобы кто-нибудь из охраны не заинтересовался им всерьез.

Тарт разыскал жилище Магады, увидел его самого. Это был высокий сгорбленный, запущенный человек, с черноседыми волосами и полунегрским лицом. Он жил убого, среди паутины и старых бумаг, но, уходя, принимал меры, чтобы никто не проник в его жилище. Уходил же он часто, много и без цели ходил по улицам, подолгу сидел в кабаках, откуда к ночи выходил шатаясь. Ночью в его жилище было темно: он спал. Оставалось непонятным: когда же он работает и работает ли вообще? Тарт не раз приходил в сомнение: точно ли этот печальный старик, за которым он терпеливо скитается, есть тот самый Магада, когда-то своими формулами усмирявший пушки?

Магада был безденежен. В кабаках его грошовой наличности хватало лишь на первые стаканы. Дальнейшие стаканы наливались соседями, и Магада без колебаний принимал, привыкнув пить на чужой счет. Люди, которые поили его, моряки и случайные гуляки, не имели понятия, в чей стакан они льют вино, ими двигало хорошее настроение и жалость к угрюмому старику, а Магада принимал стакан благосклонно, не желая огорчать их отказом, с усмешкой переодетого богача, которого чужая милостыня трогает и забавляет.

На второй день Тарт устроил Магаде экзамен. Он подсунул ему газету с последними сообщениями о колесе. В газетах, в особом квадрате несколько раз в день отмечалось положение колеса: долгота и широта, через которые оно проходило и которым оно угрожало.

Этот квадрат менял положение в газете, занимая все более видное место по мере приближения колеса. Сейчас он находился в правом углу на первой странице: колесо было в Америке, за много тысяч верст, но оно переходило на 32° северной широты и на этой широте должно было пересечь Сицилию. По предварительным вычислениям его зона проходила в нескольких километрах к югу от Палермо.

Сам Тарт в газетах прежде всего искал черный квадрат, как и многие другие читатели, — и если б Магада также начал с квадрата, это еще не значило бы, что у него есть особые причины интересоваться им. Тарт ожидал от него большего: волнения, авторской жадности, какого-нибудь невольного жеста, которым выдают себя преступники.

Магада разочаровал его. Он прочел квадрат без скуки, но и без волнения. Он не мог миновать его, потому что он первым попался ему на глаза, но затем он, не читая, перевернул страницу и перешел сразу в конец газеты. Там был какой-то отдел, который интересовал его больше, чем черный квадрат, и именно здесь он обнаружил и волнение, и торопливость, и разочарование, ибо, по-видимому, не нашел там того, что искал. Он несколько раз, не доверяя себе, просмотрел столбцы. Затем он достал бумагу и карандаш и начал писать.